Форум » Название подфорума9 » хорошие книги (продолжение) » Ответить
хорошие книги (продолжение)
Вуаля: Житков Борис Степанович Что я видел Цикл рассказов --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Что я видел". Рассказы и сказки Для младшего школьного возраста. К ВЗРОСЛЫМ Эта книга - о вещах. Писал я её, имея в виду возраст от трёх до шести лет. Читать её ребёнку надо по одной-две главы на раз. Пусть ребёнок листает книгу, пусть рассматривает, изучает рисунки. Книжки этой должно хватить на год. Пусть читатель живёт в ней и вырастает. Ещё раз предупреждаю: не читайте помногу! Лучше снова прочесть сначала. Автор ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА КАК МЕНЯ НАЗЫВАЛИ Я был маленький и всех спрашивал: "Почему?" Мама скажет: - Смотри, уже девять часов. А я говорю: - Почему? Мне скажут: - Иди спать. А я опять говорю: - Почему? Мне говорят: - Потому что поздно. - А почему поздно? - Потому что девять часов. - А почему девять часов? И меня за это называли Почемучкой. Меня все так называли, а по-настоящему меня зовут Алёшей. ПРО ЧТО МАМА С ПАПОЙ ГОВОРИЛИ Вот один раз приходит папа с работы и говорит мне: - Пускай Почемучка уйдёт из комнаты. Мне нужно тебе что-то сказать. Мама мне говорит: - Почемучка, уйди в кухню, поиграй там с кошкой. Я сказал: - Почему с кошкой? Но папа взял меня за руку и вывел за дверь. Я не стал плакать, потому что тогда не услышу, что папа говорит. А папа говорил вот что: - Сегодня я получил от бабушки письмо. Она просит, чтобы ты с Алёшей приехала к ней в Москву. А оттуда он с бабушкой поедет в Киев. И там он пока будет жить. А когда мы устроимся на новом месте, ты возьмёшь его от бабушки и привезёшь. Мама говорит: - Я боюсь Почемучку везти - он кашляет. Вдруг по дороге совсем заболеет. Папа говорит: - Если он ни сегодня, ни завтра кашлять не будет, то, я думаю, можно взять. - А если он хоть раз кашлянет, - говорит мама, - с ним нельзя ехать. Я всё слышал и боялся, что как-нибудь кашляну. Мне очень хотелось поехать далеко-далеко. КАК МАМА НА МЕНЯ РАССЕРДИЛАСЬ До самого вечера я не кашлянул. И когда спать ложился, не кашлял. А утром, когда вставал, я вдруг закашлял. Мама слышала. Я подбежал к маме и стал кричать: - Я больше не буду! Я больше не буду! Мама говорит: - Чего ты орёшь? Чего ты не будешь? Тогда я стал плакать и сказал, что я кашлять не буду. Мама говорит: - Почему это ты боишься кашлять? Даже плачешь? Я сказал, что хочу ехать далеко-далеко. Мама сказала: - Ага! Ты, значит, всё слышал, что мы с папой говорили. Фу, как нехорошо подслушивать! Такого гадкого мальчишку я всё равно не возьму. - Почему? - сказал я. - А потому, что гадкий. Вот и всё. Мама ушла на кухню и стала разводить примус. И примус так шумел, что мама ничего не слыхала. А я её всё просил: - Возьми меня! Возьми меня! А мама не отвечала. Теперь она рассердилась, и всё пропало! БИЛЕТ Когда утром папа уходил, он сказал маме: - Так, значит, я сегодня еду в город брать билеты. А мама говорит: - Какие билеты? Один только билет нужен. - Ах, да, - сказал папа, - совершенно верно: один билет. Для Почемучки не надо. Когда я это услыхал, что для меня билета не берут, я заплакал и хотел побежать за папой, но папа быстро ушёл и захлопнул дверь. Я стал стучать кулаками в дверь. А из кухни вышла наша соседка - она толстая и сердитая - и говорит: - Это ещё что за безобразие? Я побежал к маме. Бежал и очень плакал. А мама сказала: - Уходи прочь, гадкий мальчишка! Не люблю, кто подслушивает. А вечером папа приехал из города и сразу меня спросил: - Ну, как ты? Кашлял сегодня? Я сказал, что "нет, ни разу". А мама сказала: - Всё равно - он гадкий мальчишка. Я таких не люблю. Потом папа вынул из кармана спичечную коробку, а из коробки достал не спичку, а твёрдую бумажку. Она была коричневая, с зелёной полоской, и на ней буквы всякие. - Вот, - сказал папа, - билет! Я на стол кладу. Спрячь, чтобы потом не искать. Билет был всего один. Я понял, что меня не возьмут. И я сказал: - Ну, так я буду кашлять. И всегда буду кашлять и никогда не перестану. А мама сказала: - Ну что же, отдадим тебя в больницу. Там на тебя наденут халатик и никуда пускать не будут. Там и будешь жить, пока не перестанешь кашлять. КАК СОБИРАЛИСЬ В ДОРОГУ А на другой день папа сказал мне: - Ты больше никогда не будешь подслушивать? Я сказал: - А почему? - А потому, что коли не хотят, чтобы слышал, значит, тебе знать этого не надо. И нечего обманывать, подглядывать и подслушивать. Гадость какая! Встал и ногой топнул. Со всей силы, наверное. Мама прибежала, спрашивает: - Что у вас тут? А я к маме головой в юбку и закричал: - Я не буду подслушивать! Тут мама меня поцеловала и говорит: - Ну, тогда мы сегодня едем. Можешь взять с собой игрушку. Выбери, какую. Я сказал: - А почему один билет? - А потому, - сказал папа, - что маленьким билета не надо. Их так возят. Я очень обрадовался и побежал в кухню всем сказать, что я еду в Москву. А с собой я взял мишку. Из него немножко сыпались опилки, но мама быстро его зашила и положила в чемодан. А потом накупила яиц, колбасы, яблок и ещё две булки. Папа вещи перевязал ремнями, потом посмотрел на часы и сказал: - Ну, что же, пора ехать. А то пока из нашего посёлка до города доедем, а там ещё до вокзала... С нами все соседи прощались и приговаривали: - Ну вот, поедешь по железной дороге в вагончике... Смотри, не вывались. И мы поехали на лошади в город. Мы очень долго ехали, потому что с вещами. И я заснул. ВОКЗАЛ Я думал, что железная дорога такая: она как улица, только внизу не земля и не камень, а такое железо, как на плите, гладкое-гладкое. И если упасть из вагона, то о железо очень больно убьёшься. Оттого и говорят, чтобы не вылетел. И вокзала я никогда не видал. Вокзал - это просто большой дом. Наверху часы. Папа говорит, что это самые верные часы в городе. А стрелки такие большие, что - папа сказал - даже птицы на них иногда садятся. Часы стеклянные, а сзади зажигают свет. Мы приехали к вокзалу вечером, а на часах всё было видно. У вокзала три двери, большие, как ворота. И много-много людей. Все входят и выходят. И несут туда сундуки, чемоданы, и тётеньки с узлами очень торопятся. А как только мы подъехали, какой-то дяденька в белом фартуке подбежал да вдруг как схватит наши вещи. Я хотел закричать "ой", а папа просто говорит: - Носильщик, нам на Москву, восьмой вагон. Носильщик взял чемодан и очень скоро пошёл прямо к двери. Мама с корзиночкой за ним даже побежала. Там, в корзиночке, у нас колбаса, яблоки, и ещё, я видел, мама конфеты положила. Папа схватил меня на руки и стал догонять маму. А народу так много, что я потерял, где мама, где носильщик. Из дверей наверх пошли по лесенке, и вдруг большая-большая комната. Пол каменный и очень гладкий, а до потолка так ни один мальчик камнем не добросит. И всюду круглые фонари. Очень светло и очень весело. Всё очень блестит, и в зелёных бочках стоят деревья, почти до самого потолка. Они без веток, только наверху листья большие-большие и с зубчиками. А ещё там стояли красные блестящие шкафчики. Папа прямо со мной к ним пошёл, вынул из кармана деньги и в шкафчик в щёлочку запихнул деньгу, а внизу в окошечке выскочил беленький билетик. Я только сказал: - Почему? А папа говорит: - Это касса-автомат. Без такого билета меня к поезду не пустят вас провожать. КАКАЯ ПЛАТФОРМА Папа быстро пошёл со мной, куда все шли с чемоданами и узлами. Я смотрел, где мама и где носильщик, но их нигде не было. А мы прошли в дверь, и там у папы взяли билет и сказали: - Проходите, гражданин. Я думал, что мы вышли на улицу, а здесь сверху стеклянная крыша. Это самый-то вокзал и есть. Тут стоят вагоны гуськом, один за другим. Они друг с другом сцеплены - это и есть поезд. А впереди - паровоз. А рядом с вагонами шёл длинный пол. Папа говорит: - Вон на платформе стоит мама с носильщиком. Этот длинный пол и есть платформа. Мы пошли. Вдруг мы слышим - сзади кричат: - Поберегись! Поберегись! Мы оглянулись, и я увидел: едет тележка, низенькая, на маленьких колесиках, на ней стоит человек, а тележка идёт сама, как заводная. Тележка подъехала к маме с носильщиком и остановилась. На ней уже лежали какие-то чемоданы. Носильщик быстро положил сверху наши вещи, а тут мы с папой подошли, и папа говорит: - Вы не забыли? Восьмой вагон. А сам всё меня на руках держит. Носильщик посмотрел на папу, засмеялся и говорит: - А молодого человека тоже можно погрузить. Взял меня под мышки и посадил на тележку, на какой-то узел. Папа крикнул: - Ну, держись покрепче! Тележка поехала, а мама закричала: - Ах, что за глупости! Он может свалиться! - и побежала за нами. Я боялся, что она догонит и меня снимет, а дяденька, что стоял на тележке, только покрикивал: - Поберегись! Поберегись! И тележка побежала так быстро, что куда там маме догнать! Мы ехали мимо вагонов. Потом тележка стала. Тут подбежал наш носильщик, а за ним папа, и меня сняли. У вагона в конце - маленькая дверка, и к ней ступеньки, будто крылечко. А около дверки стоял дядя с фонариком и в очках. На нём курточка с блестящими пуговками, вроде как у военных. Мама ему говорит: - Кондуктор, вот мой билет. Кондуктор стал светить фонариком и разглядывать мамин билет. КАК Я ПОТЕРЯЛСЯ Вдруг, смотрю, по платформе идёт тётя, и на цепочке у неё собака, вся чёрная, в завитушках, а на голове у собаки большой жёлтый бант, как у девочки. И собака только до половины кудрявая, а сзади гладкая, и на хвостике - кисточка из волосиков. Я сказал: - Почему бантик? И пошёл за собакой. Только немножечко, самую капельку пошёл. Вдруг слышу сзади: - А ну, поберегись! Не наш носильщик, а другой прямо на меня везёт тачку с чемоданами. Я скорей побежал, чтобы он меня не раздавил. Тут много всяких людей пошло, меня совсем затолкали. Я побежал искать маму. А вагоны все такие же, как наш. Я стал плакать, а тут вдруг на весь вокзал - страшный голос: - Поезд отправляется... - и ещё что-то. Так громко, так страшно, будто великан говорит. Я ещё больше заплакал: вот поезд сейчас уйдёт, и мама уедет! Вдруг подходит дядя-военный, в зелёной шапке, наклонился и говорит: - Ты чего плачешь? Потерялся? Маму потерял? А я сказал, что мама сейчас уедет. Он меня взял за руку и говорит: - Пойдём, мы сейчас маму сыщем. И повёл меня по платформе очень скоро. А потом взял на руки. Я закричал: - Не надо меня забирать! Где мама? К маме хочу! А он говорит: - Ты не плачь. Сейчас мама придёт. И принёс меня в комнату. А в комнате - тётеньки. У них мальчики, девочки и ещё совсем маленькие на руках. Другие игрушками играют, лошадками. А мамы там нет. Военный посадил меня на диванчик, и тут одна тётя ко мне подбегает и говорит: - Что, что? Мальчик потерялся? Ты не реви. Ты скажи: как тебя зовут? Ну, кто ты такой? Я сказал: - Я Почемучка. Меня Алёшей зовут. А военный сейчас же убежал бегом из комнаты. Тётенька говорит: - Ты не плачь. Сейчас мама придёт. Вон смотри, лошадка какая хорошенькая. КАК Я НАШЕЛСЯ Вдруг я услышал, как на весь вокзал закричал опять этот великанский голос: - Мальчик в белой матросской шапочке и синей курточке, Алёша Почемучка, находится в комнате матери и ребёнка. - Вот, слышишь? - говорит тётенька. - Мама узнает, где ты, и сейчас придёт. Все девочки и мальчики вокруг меня стоят и смотрят, как я плачу. А я уже не плачу. Вдруг двери открылись: прибегает мама. Я как закричу: - Мама! А мама уже схватила меня в охапку. Тётенька ей скорей дверь открыла и говорит: - Не спешите, ещё время есть. Смотрю - и папа уже прибежал. А мама говорит: - Хорошо, что по радио сказали. А то бы совсем голову потеряла. А папа говорит: - С ума сойти с этим мальчишкой! Мама прямо понесла меня в вагон и говорит дяденьке-кондуктору: - Нашёлся, нашёлся... ВАГОН В вагоне - длинный коридор, только узенький. Потом мама отворила дверь, только не так, как в комнате, что надо тянуть к себе, а дверь как-то вбок уехала. И мы вошли в комнату. Мама посадила меня на диван. Напротив тоже диван, а под окошком столик, как полочка. Вдруг в окошко кто-то постучал. Я посмотрел, а там за окном папа. Смеётся и мне пальцем грозит. Я встал ногами на диван, чтобы лучше видеть, а диван мягкий и поддаёт, как качели. Мама сказала, чтобы я не смел становиться ногами на диван, и посадила меня на столик. СОБАЧКА ИНЗОЛ Вдруг я услышал, что сзади кто-то входит. Оглянулся и вижу: это та самая собака с жёлтым бантом, и с ней тётя на цепочке. Я забоялся и поджал ноги, а тётя сказала: - Не бойся, она не укусит. - Почему? - Ах, - сказала тётя, - ты, наверное, и есть Почемучка, который потерялся. Ты - Алёша? Это про тебя радио говорило? Ну да, - говорит, - в белой шапочке и в синей курточке. Тут вошёл к нам дядя, немножко старенький, тоже с чемоданом. А собака на него зарычала. А Собакина хозяйка сказала: - Инзол, тубо! И собака начала дядю нюхать. А дядя свой чемоданчик положил наверх, на полочку. Полочка не дощаная, а из сетки, как будто от кроватки для детей. Дядя сел и спрашивает: - Вы едете или провожаете? Тётя говорит: - Еду. Дядя спрашивает: - Собачка тоже с нами поедет? А этот мальчик ваш? Тётя сказала, что собачка поедет и что собачку зовут Инзол, а моя мама сейчас придёт, а меня зовут Алёша Почемучка. - Ах, - говорит дядя, - это ты от мамы убежал? А теперь, кажется, мама от тебя убежала. Ну что же, - говорит, - поедешь с этой тётей. И со мной. И с собачкой. Я как крикну: - Не хочу! И прямо соскочил со столика и закричал со всей силы: - Мама! Собачка залаяла. Я побежал к двери, собачка тоже. Какие-то чужие там, в коридорчике, и, смотрю, мама всех толкает, бежит ко мне. - Что такое? Ты что скандалишь? Я ведь здесь, дурашка ты этакий! Взяла меня на руки и говорит: - Вон гляди - папа. Сейчас поедем. КАК МЫ ПОЕХАЛИ
Ответов - 12
Дженни: 30. ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ СТАТЬ МАЛЬЧИКОМ, ПИНОККИО ОТПРАВЛЯЕТСЯ СО СВОИМ ДРУГОМ ФИТИЛЕМ В СТРАНУ РАЗВЛЕЧЕНИЙ Разумеется, Пиноккио попросил Фею, чтобы она разрешила ему пойти в город и пригласить всех товарищей. И Фея разрешила ему это и сказала: -- Иди и пригласи своих товарищей на завтра, но помни, что тебе следует вернуться домой прежде, чем стемнеет. Ты понял? -- Я обещаю вернуться не позже чем через час, -- ответил Деревянный Человечек. -- Будь осторожен, Пиноккио! Дети легко дают обещания и часто нарушают их. -- Но ведь я не такой, как другие. Если я чтонибудь обещаю, то это железно. -- Посмотрим. Если ты будешь непослушным, то только себе же во вред. -- Почему? -- Потому что все дети, которые не слушаются советов людей, знающих больше, чем они сами, всегда попадают в беду. -- Это я испытал в достаточной мере, -- сказал Пиноккио. -- Теперь я уже больше не попадусь. -- Посмотрим, правду ли ты говоришь. Не тратя больше слов, Пиноккио простился с доброй Феей, заменившей ему мать, и, свистя и подпрыгивая, вышел из дому. Прошло не больше часа, и все его друзья были приглашены. Одни принимали приглашение с большой радостью, другие заставляли себя немножко просить, но, когда узнавали, что хлебцы для обмакивания в кофе с молоком будут намазаны маслом с обеих сторон, они тоже говорили все без исключения: -- Мы придем, чтобы доставить тебе удовольствие. Среди всех своих школьных товарищей Пиноккио считал одного особенно близким другом. Его звали Ромео
Дженни: 34. В МОРЕ ПИНОККИО СЪЕДАЮТ РЫБЫ, И ОН СНОВА СТАНОВИТСЯ ДЕРЕВЯННЫМ ЧЕЛОВЕЧКОМ, КАК ПРЕЖДЕ. НО, КОГДА ОН СПАСАЕТСЯ ВПЛАВЬ, ЕГО ПРОГЛАТЫВАЕТ СТРАШНАЯ АКУЛА Ослик находился под водой уже почти пятьдесят минут, и покупатель сказал себе: -- Теперь мой бедный хромой ослик, наверное, уже давно утонул. Стало быть, можно его вытащить и сделать из его шкуры красивый барабан. И он начал тянуть веревку. И он тянул и тянул, тянул и тянул, и как вы думаете, что наконец показалось на поверхности воды? На поверхности воды показался вместо мертвого ослика живой Деревянный Человечек, который вертелся и извивался, как угорь. Когда несчастный покупатель увидел Деревянного Человечка, он подумал, что грезит, оцепенел, рот его широко открылся, а глаза полезли на лоб. Когда же он немного опомнился, он сказал, всхлипывая и заикаясь: -- А где ослик, которого я бросил в море? -- Этот ослик -- я, -- смеясь, ответил Деревянный Человечек. -- Ты? -- Я! -- Ах ты, мошенник! Ты смеешься надо мной, что ли? -- Я смеюсь над вами? Ничего подобного, папаша. Я говорю совершенно серьезно. -- Но каким образом ты только недавно был осликом, а затем в воде превратился в Деревянного Человечка? -- Вероятно, это следствие влияния морской воды. Море любит пошутить. -- Берегись, Деревянный Человечек, берегись!.. Не думай, что ты можешь веселиться на мои деньги. Горе тебе, если мое терпение лопнет! -- Послушайте, папаша, я расскажу вам всю свою историю. Развяжите мне ногу, и я вам все расскажу. Покупатель, полный любопытства, отвязал веревку, и Пиноккио, почувствовав себя снова вольным, как птица, начал свой рассказ: -- Итак, да будет вам известно, что раньше я был Деревянным Человечком, точно таким, как сейчас. И я очень хотел стать настоящим мальчиком, каких много на этом свете. Но, так как я не имел желания учиться и поддался влиянию плохих друзей, я убежал из дому... и в один прекрасный день проснулся ослом с длинными ушами... и с длинным хвостом. Как я стыдился этого! Пусть блаженный святой Антоний хранит вас от такого позора. Меня привели на ослиный рынок, где я был продан одному директору цирка, которому взбрело в голову сделать из меня великого танцора и канатного плясуна. Но однажды вечером во время представления я неудачно упал и охромел. Директор не знал, что ему делать с хромым ослом, и велел меня продать на базаре. И вы меня купили. -- К сожалению! И я уплатил за тебя лиру. А кто мне вернет обратно мои добрые денежки? -- Зачем же вы меня купили? Вы хотели сделать из моей шкуры барабан? Барабан! -- К сожалению. А где я возьму теперь другую шкуру? -- Не тревожьтесь, папаша. Ослов на этом свете предостаточно. -- Скажи-ка, наглый мальчишка, ты закончил свой рассказ? -- Нет, -- ответил Деревянный Человечек. -- Мне осталось добавить несколько слов. Купив меня, вы привели меня сюда, привязали весьма человеколюбиво тяжелый камень мне на шею и бросили в море. Такое человеколюбие делает вам большую честь, и я буду вам вечно благодарен за это. Впрочем, дорогой папаша, вы на сей раз не взяли в расчет Фею. -- Какую такую Фею? -- Это моя мать. Она такая же, как все хорошие матери, которые любят своих детей, никогда не теряют их из виду, выручают из любой беды, даже в том случае, если эти дети своим неразумием и дурным поведением, в сущности, заслуживают быть брошенными на произвол судьбы. Когда добрая Фея увидела, что я начинаю тонуть, она немедленно послала целую стаю рыб, которые сочли меня совершенно дохлым ослом и начали меня пожирать. И какие огромные куски они отхватывали! Я никогда не думал, что рыбы еще прожорливее, чем маленькие мальчики... Они съели мою морду, мою шею и гриву, мою кожу на ногах, мою шкуру на спине... и нашлась даже одна отзывчивая маленькая рыбка, которая сочла возможным сожрать мой хвост. -- Отныне, -- сказал покупатель с отвращением, -- я, с божьей помощью, никогда не буду есть рыбы! Это было бы слишком неприятно: найти в желудке какой-нибудь краснобородки или жареной трески ослиный хвост! -- Я вполне разделяю ваше мнение, -- ответил Деревянный Человечек и засмеялся. -- Стало быть, когда рыбы съели ослиную кожу, в которую я был обернут с головы до ног, они, натурально, наткнулись на кости... или, точнее говоря, на дерево, ибо, как вы видите, я весь сделан из лучшего твердого дерева. Но уже после первой попытки эти прожорливые рыбы заметили, что дерево им не по зубам, и, полные отвращения к этой неудобоваримой пище, бросились от меня врассыпную, ни разу не обернувшись и не сказав спасибо. Таким образом, я вам объяснил, почему вы с помощью вашей веревки вытащили из воды Деревянного Человечка, а не осла. -- Плевать я хотел на твой рассказ! -- в ярости вскричал покупатель. -- Я уплатил лиру за тебя и хочу получить обратно свои деньги. Знаешь, что я с тобой сделаю? Я отведу тебя обратно на базар и продам, как сухое дерево для растопки. -- Конечно, продайте меня. Я ничего не имею против, -- сказал Пиноккио. И с этими словами стремительно прыгнул в море. Он весело поплыл от берега, все дальше и дальше, и крикнул бедному покупателю: -- Прощайте, папаша! Когда вам понадобится шкура для барабана, вспомните обо мне! И поплыл дальше. А через минуту снова обернулся и крикнул еще громче: -- Прощайте, папаша! Когда вам понадобится для растопки немного сухих дровец, вспомните обо мне! И в мгновение ока он оказался так далеко, что его уже нельзя было различить. На поверхности моря была видна только черная точечка, которая время от времени высовывалась из воды и подскакивала, как играющий дельфин. Плывя в открытое море наудачу, Пиноккио увидел скалу из белого мрамора. А на вершине скалы стояла милая маленькая Козочка, которая нежно блеяла и делала ему знаки, чтобы он подплыл ближе. Самое удивительное было то, что ее шкурка была не белая, или черная, или пятнистая, как у всех других коз, -- она была лазурного цвета, причем такая блестящая, как волосы маленькой Красивой Девочки. Можете догадаться, как застучало сердце Пиноккио! Он удвоил свои усилия и поплыл со всей возможной быстротой к белой скале. Он проплыл уже половину расстояния, когда из воды вдруг поднялась ужасная голова морского чудовища. Она приближалась к нему. Широко открытая пасть была как пропасть, и в ней виднелось три ряда зубов, таких страшных, что если даже их только нарисовать, и то они могли бы смертельно напугать человека. И знаете, что это было за морское чудовище? Это морское чудовище было той самой гигантской Акулой, о которой уже не раз упоминалось в нашей истории: она производила такие опустошения и была столь ненасытно-прожорлива, что по справедливости слыла пугалом рыб и рыбаков. Представьте себе, как испугался Пиноккио при виде этого чудовища. Он хотел вывернуться, удрать, хотел поплыть в другом направлении. Но огромная открытая пасть все время оказывалась у него на пути. -- Скорее, Пиноккио, во что бы то ни стало скорее! -- проблеяла красивая Козочка. И Пиноккио отчаянно работал руками, грудью, ногами. -- Быстрее, Пиноккио! Чудище приближается к тебе! И Пиноккио собрал все свои силы и поплыл вдвое быстрее. -- Берегись, Пиноккио!.. Чудище хватает тебя!.. Вот оно!.. Скорее, скорее, иначе ты пропал! И Пиноккио не плыл, а прямо-таки летел, словно пуля. Вот он уже достиг утеса, и Козочка наклонилась над морем и протянула ему свое копытце, чтобы помочь вылезти из воды... Но было слишком поздно! Чудовище схватило его. Оно втянуло в себя воду -- почти так, как втягивают куриное яйцо, -- и сглотнуло бедного Деревянного Человечка. Сглотнуло с такой жадностью и силой, что Пиноккио, скатываясь в желудок Акулы, сильно захлебнулся и четверть часа пролежал без сознания. Когда он пришел в себя, он не знал, где, собственно, находится. Вокруг царила такая глубокая и всеобъемлющая тьма, что ему казалось, что он окунулся с головой в бочку чернил. Пиноккио прислушался, но не услышал ни малейшего шума. Время от времени он чувствовал на лице сильные порывы ветра. Вначале он не мог понять, откуда здесь ветер, но потом заметил, что эти порывы идут из легких чудовища. Дело в том, что Акула страдала сильной астмой, и, когда она дышала, в ее нутре подымался вроде как бы северный ветер. Сперва Пиноккио бодрился. Но, когда он окончательно убедился, что заключен в теле морского чудовища, он начал плакать и жаловаться и, рыдая, воскликнул: -- Помогите! Помогите! О я несчастный! Неужели здесь нет никого, кто бы мог мне помочь? -- Кто может тебе помочь, горемыка? -- послышался из темноты голос, низкий, надтреснутый, как расстроенная гитара. -- Кто здесь говорит? -- спросил Пиноккио, у которого спина похолодела от страха. -- Это я, бедный Тунец, который был вместе с тобой проглочен Акулой. А ты что за рыба? -- Я ничего не имею общего с рыбами. Я Деревянный Человечек. -- Если ты не рыба, зачем же ты дал себя проглотить чудовищу? -- Я вовсе не дал себя проглотить. Оно само меня проглотило! А что мы сейчас будем делать в темноте? -- Мы будем сидеть и ждать, пока Акула нас не переварит. -- Но я не желаю быть переваренным! -- закричал Пиноккио и опять начал плакать. -- Я тоже не хочу быть переваренным, -- возразил Тунец, -- но я философ и утешаю себя мыслью, что, ежели ты уж родился на свет тунцом, то лучше тебе кончить свои дни в воде, чем на сковородке. -- Чепуха! -- воскликнул Пиноккио. -- Это мое личное мнение, -- возразил Тунец, -- а личное мнение, как утверждают тунцы-политики, следует уважать. -- Во всяком случае, я хочу уйти отсюда... я хочу бежать... -- Беги, если можешь. -- А эта Акула, которая нас проглотила, велика? -- спросил Деревянный Человечек. -- Представь себе, что ее тело без хвоста составляет километр в длину. В то время как они беседовали в темноте, Пиноккио вдруг показалось, что он видит вдали слабый свет. -- Что это может быть за свет вон там, вдалеке? -- удивился Пиноккио. -- Вероятно, наш товарищ по несчастью, который тоже ждет, чтобы его переварили. -- Я хочу к нему. Может быть, он какая-нибудь старая рыба, которая сможет мне сказать, как уйти отсюда. -- Желаю тебе от всего сердца, мой дорогой Деревянный Человечек, чтобы так оно и было. -- До свидания. Тунец! -- До свидания. Деревянный Человечек. Желаю удачи! -- Встретимся ли мы когда-нибудь! -- Кто может знать?.. Лучше всего не думать об этом. 35. ПИНОККИО НАХОДИТ В ТЕЛЕ АКУЛЫ... КОГО? ПРОЧИТАЙТЕ ЭТУ ГЛАВУ И ВЫ УЗНАЕТЕ Пиноккио, простившись таким образом со своим добрым другом Тунцом, пошел, пошатываясь, во тьму. Он двигался в теле Акулы на ощупь, шаг за шагом, по направлению к светящейся точке, которую видел вдали. Чем дальше он шел, тем явственнее и определеннее становилось светящееся пятно. И после долгой ходьбы он наконец пришел. И, когда он пришел... что же он увидел там? Вы никогда не отгадаете! Он увидел столик с горящей свечой на нем. Свеча торчала в зеленой бутылке. Возле стола сидел старик, белый как лунь или как сбитые сливки, и жевал живых рыбок. А рыбки были такие живые, что то и дело выскакивали у него изо рта. При виде всего этого Пиноккио охватила столь бурная и непосредственная радость, что он чуть с ума не сошел. Ему хотелось смеяться, ему хотелось плакать, ему хотелось говорить без конца. Но он мог только произнести, заикаясь, несколько отрывочных, бессвязных слов. Наконец ему удалось все-таки испустить возглас радости, и он бросился к старику на шею с криком: -- Ах, мой дорогой отец! Наконец я вас разыскал! Теперь я вас никогда, никогда не оставлю! -- Значит, я не ошибся? -- ответил старик, протирая глаза. -- Значит, ты действительно мой милый Пиноккио? -- Да, да, это я, я самый! И вы мне все простили, не правда ли? Ах, дорогой отец, вы такой добрый!.. А я наоборот... Ах, если бы вы знали, сколько несчастий я пережил и сколько зла испытал! Представьте себе, мой бедный отец: в тот день, когда вы продали свою куртку и купили мне букварь, чтобы я мог пойти в школу, я на все наплевал ради кукольного театра, и хозяин театра хотел меня бросить в огонь, чтобы его барашек изжарился, и потом он дал мне пять золотых монет для вас, но я повстречал Лису и Кота, которые привели меня в таверну "Красного Рака", где они жрали, как волки, а я один-одинешенек снова пошел в ночь и встретил грабителей, которые побежали вслед за мной, а я впереди, и они за мной, и я все время впереди, и они все время за мной, и я впереди, пока они меня не повесили на ветке Большого Дуба, где Красивая Девочка с лазурными волосами велела отвезти меня в карете, и, когда меня врачи осмотрели, они сразу же сказали: "Если он еще не мертв, значит, он еще жив", и тогда я не выдержал и соврал, и мой нос стал расти, и я не мог пройти через дверь, и поэтому я затем вместе с Лисой и Котом закопал четыре золотые монеты, потому что одну я потратил в таверне, и попугай начал смеяться, и вместо двух тысяч монет я вообще ничего не нашел, и, когда судья услышал, что меня ограбили, он немедленно посадил меня в тюрьму, чтобы воры были довольны, и оттуда я попал в виноградник и увидел там красивые гроздья и оказался в капкане, и крестьянин имел все основания надеть на меня собачий ошейник, чтобы я охранял его курятник, но потом он понял мою невиновность и снова отпустил меня на свободу, и змея с дымящимся хвостом начала смеяться, и жила лопнула у нее в груди, и так я снова пошел домой к Красивой Девочке, которая умерла, и Голубь увидел, что я плачу и сказал: "Я видел, как твой отец мастерил себе маленькую лодочку, чтобы тебя искать", и я ему сказал: "Если бы я имел крылья, как ты!", и он сказал мне: "Ты хотел бы увидеть своего отца?", и я ему сказал: "Очень хотел бы, если бы смог", и он мне сказал: "Я тебя отвезу", и я спросил: "Как?", и он сказал: "Влезай ко мне на спину", и так мы летели всю ночь, и потом мне утром сказали рыбаки, которые глядели на море: "Там бедный рыбак в маленькой лодке, и она тонет", и я сразу вас узнал издали, потому что мне мое сердце сказало, и я вам делал знаки, чтобы вы вернулись на берег. -- Я тоже узнал тебя, -- сказал Джеппетто, -- и мне очень хотелось вернуться. Но как? Море было бурное, и большая волна опрокинула мою лодочку. Тут меня заметила страшная Акула, которая как раз находилась поблизости. Она бросилась на меня, высунула язык и проглотила меня, как таблетку. -- И давно вы здесь в заключении? -- спросил Пиноккио. -- С того самого дня. Уже скоро два года. Два года, мой дорогой Пиноккио, которые показались мне двумя столетиями. -- А как же вы здесь жили? И где вы достали свечку? И кто вам дал спички? -- Я тебе все расскажу. Представь себе, та же самая буря, которая перевернула мою маленькую лодочку, опрокинула также одно торговое судно. Всем матросам удалось спастись, но само судно утонуло, и та же Акула, в тот день очень голодная, проглотила корабль. -- Как! Проглотила корабль одним глотком? -- поразился Пиноккио. -- Да, одним глотком. Только мачту она выплюнула обратно, потому что мачта застряла у нее между зубов, как рыбья кость. На мое великое счастье, на корабле было мясо, сухари в коробках, поджаренный хлеб, вино в бутылках, изюм, швейцарский сыр, кофе, сахар, а также стеариновые свечи и коробки спичек. Этим я поддерживал свою жизнь два года. Но теперь склад пуст, и вот эта свеча, которую ты здесь видишь, -- последняя. -- А потом?.. -- А потом, мой милый, мы оба останемся в темноте. -- В таком случае, мой дорогой отец, -- сказал Пиноккио, -- мы не должны терять время. Мы должны немедленно подумать о бегстве. -- О бегстве? Каким образом? -- Мы должны пробраться через пасть Акулы и выпрыгнуть в море. -- Это легко сказать, мой милый Пиноккио. Дело в том, что я не умею плавать. -- Неважно!.. Вы сядете мне на плечи. Я хороший пловец и смогу доставить вас на берег невредимым. -- Это тебе кажется, мой милый мальчик, -- возразил Джеппетто, покачав головой и горько усмехаясь. -- Неужели ты думаешь, что такому маленькому Деревянному Человечку, как ты, хватит сил нести меня на плечах? -- Попробуйте, и вы увидите! А если нам суждено умереть, то мы, по крайней мере, умрем вместе. И, не теряя лишнего времени, Пиноккио пошел вперед, сказав своему отцу: -- Идите за мной и не бойтесь! Так они прошли немалое расстояние, миновали весь желудок и все туловище Акулы. Но, когда они достигли места, где начиналась глотка чудовища, они сочли нужным остановиться, осмотреться и выбрать наиболее подходящий момент для бегства. Следует сказать, что Акула была очень старая, страдала астмой и сердечной недостаточностью и по этой причине вынуждена была спать с открытым ртом. Поэтому Пиноккио, стоявший внизу, возле глотки, и ведший наблюдение, смог увидеть добрый кусок звездного неба и сияние лунного света. -- Вот удобный момент для бегства, -- прошептал он отцу на ухо. -- Акула спит, как сурок, а море спокойное и светлое. Следуйте за мной, отец! Мы скоро будем спасены. Сказано -- сделано. Они влезли по глотке морского чудовища наверх и, очутившись в огромной пасти, прошли на носках по языку -- язык был широк и длинен, как садовая дорожка. Но в тот момент, когда они совсем уже приготовились броситься в море. Акула расчихалась. И, чихая, она с такой силой откинулась назад, что Пиноккио и Джеппетто снова слетели в желудок чудовища. Стремительный толчок погасил свечу, и отец с сыном остались в темноте. -- Что же теперь делать? -- спросил Пиноккио очень серьезно. -- Теперь мы пропали, мой мальчик. -- Почему пропали? Дайте мне руку, отец, и постарайтесь не поскользнуться. -- Куда ты хочешь меня повести? -- Мы должны еще раз попытаться. Идемте со мной и не бойтесь. Пиноккио взял отца за руку, и они опять на цыпочках поднялись по глотке чудовища вверх, прошли весь язык и перелезли через все три ряда огромных зубов. Перед тем как совершить гигантский прыжок. Деревянный Человечек сказал своему отцу: -- Садитесь ко мне на плечи и держитесь крепче. Все остальное -- мое дело. Джеппетто крепко уселся на плечи Пиноккио, и Деревянный Человечек, полный уверенности в себе, прыгнул в море и поплыл. Море было спокойное, как масло, луна сияла вовсю, а Акула продолжала спать, и ее сон был так глубок и крепок, что даже гром пушек не мог бы ее разбудить. 36. ПИНОККИО НАКОНЕЦ ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ ДЕРЕВЯННЫМ ЧЕЛОВЕЧКОМ И СТАНОВИТСЯ НАСТОЯЩИМ МАЛЬЧИКОМ Пиноккио, сильно взмахивая руками, плыл вперед и вперед, и вскоре заметил, что отец, сидевший у него на плечах, погрузив ноги наполовину в воду, начал сильно дрожать, словно в перемежающейся лихорадке. От холода или от страха? Неизвестно... Может быть, от того и другого вместе. Пиноккио решил, что старик дрожит от страха, и начал его успокаивать: -- Держитесь, отец! Через несколько минут мы будем, здоровые и бодрые, стоять на твердой земле. -- Но где же твой хваленый берег? -- спросил старик, все больше тревожась и напрягая зрение, как портной, вдевающий нитку в иголку. -- Я оглядываюсь во все стороны и ничего не вижу, кроме неба и моря. -- Но я вижу берег, -- сказал Деревянный Человечек, -- а вы уж будьте уверены, глаза у меня, как у кошки, и ночью я вижу лучше, чем днем. Добряк Пиноккио притворялся, что он полон уверенности, а в действительности его мужество все слабело. Силы его иссякли, он дышал отрывисто и тяжело. Он чувствовал, что не может больше плыть, а берега не было видно. Он плыл, покуда ему хватало дыхания. Затем он обернулся к Джеппетто и сказал, задыхаясь: -- Дорогой отец... помогите мне... я умираю! Отец с сыном уже приготовились к смерти, но в этот момент услышали хриплый голос, звучавший, как расстроенная гитара: -- Кто здесь умирает? -- Я и мой бедный отец. -- Этот голос мне знаком. Ты Пиноккио! -- Совершенно верно. А ты? -- Я Тунец, твой товарищ по несчастью в брюхе Акулы. -- Как же ты сумел убежать? -- Я последовал твоему примеру. Ты показал мне, как это делается, и я тоже убежал вслед за тобой. -- Мой милый Тунец, ты появился вовремя. Молю тебя именем той любви, которую ты питаешь к маленьким тунцам, твоим деткам: помоги нам, иначе мы пропали. -- Охотно, от всей души! Возьмитесь за мой хвост, и я вас потащу. Через четыре минуты вы будете на берегу. Пиноккио и Джеппетто, как вы сами понимаете, немедля приняли это приглашение. Но, вместо того чтобы взяться за хвост, они сели к Тунцу на спину, решив, что так удобнее. -- Не тяжело тебе? -- спросил Пиноккио. -- Тяжело? Ни капли! Мне кажется, что на моей спине лежат две раковины, -- успокоил их Тунец, который был силен, как двухгодовалый теленок. Достигнув берега, Пиноккио спрыгнул сам, а затем помог сойти отцу. После этого он обратился к Тунцу и сказал взволнованно: -- Друг мой, ты спас моего отца. И поэтому у меня не хватает слов... Позволь мне, по крайней мере, поцеловать тебя в знак моей вечной благодарности. Тунец высунул свою морду из воды. Пиноккио встал на колени и запечатлел сердечнейший поцелуй в самую середку рыбьего рта. При этом взрыве непритворной нежности бедный Тунец, не привыкший к такому обращению, был так растроган, что быстро нырнул и исчез, дабы никто не видел, что он плачет. Между тем наступил день. Пиноккио протянул руку своему отцу Джеппетто, который еле стоял на ногах, и сказал: -- Обопритесь на мою руку, дорогой отец, и двинемся в путь. Мы пойдем очень медленно, как муравьи, а если устанем, то отдохнем у обочины дороги. -- А куда мы пойдем? -- спросил Джеппетто. -- Пойдем искать дом или хижину, где нам из жалости дадут кусок хлеба, чтобы насытиться, и охапку соломы, чтобы выспаться. Они не прошли и ста шагов, как увидели на обочине дороги две отвратительные рожи, просившие милостыню. Это оказались Кот и Лиса, но их трудно было узнать. Представьте себе, что Кот, притворяясь слепым, из-за этого со временем действительно ослеп. А постаревшая, совершенно облезлая и облысевшая Лиса лишилась хвоста. Это случилось таким образом: сия несчастная воровка попала в большую нужду и в один прекрасный день вынуждена была продать свой великолепный хвост бродячему торговцу, который смастерил из него печную метелку. -- Ах, Пиноккио! -- воскликнула Лиса страдальческим голосом. -- Подай нам, бедным калекам, маленькую милостыньку! -- ...милостыньку! -- повторил Кот. -- Прощайте, лицемеры! -- ответил Деревянный Человечек. -- Вы меня раз обманули, во второй раз вам это не удастся. -- Поверь нам, Пиноккио, теперь мы действительно бедны и несчастны. -- ...несчастны! -- повторил Кот. -- Если вы бедны, то по заслугам. Вспомните пословицу: "Ворованным добром не выстроишь дом". Прощайте, лицемеры! -- Пожалейте нас! -- ...нас! -- Прощайте, лицемеры! Вспомните пословицу: "Краденая пшеница в еду не годится". -- Имейте снисхождение! -- ...ение! -- повторил Кот. -- Прощайте, лицемеры! Вспомните пословицу: "Кто куртку ближнего загреб, тот без рубахи ляжет в гроб". И после этих слов Пиноккио и Джеппетто спокойно пошли дальше. Пройдя еще сто шагов, они увидели в конце тропинки, посреди поля, красивую соломенную хижину с черепичной крышей. -- В этой хижине кто-то живет, -- сказал Пиноккио, -- подойдем и постучимся. Они подошли и постучались в дверь. -- Кто там? -- раздался голосок изнутри. -- Бедный отец и бедный сын, которые не имеют ни хлеба, ни крыши над головой, -- ответил Деревянный Человечек. -- Поверните ключ, и дверь откроется, -- произнес голосок. Пиноккио повернул ключ, и дверь открылась. Войдя в хижину, они посмотрели во все стороны, но никого не увидели. -- Где же хозяин этого дома? -- удивился Пиноккио. -- Я здесь, наверху! Отец и сын подняли головы к потолку и увидели на балке Говорящего Сверчка. -- О, мой милый маленький Сверчок! -- приветствовал его Пиноккио с изысканной вежливостью. -- Теперь я твой милый маленький Сверчок, не так ли? А помнишь, как ты бросил в меня деревянным молотком, чтобы выгнать "милого маленького Сверчка" из своего дома? -- Ты прав, мой милый маленький Сверчок! Выгони меня тоже... Кинь в меня тоже деревянным молотком! Но сжалься над моим бедным отцом! -- Я сжалюсь над отцом и также над сыном. Но сперва я хотел напомнить тебе твое недружелюбие, чтобы ты понял, что на этом свете нужно, по возможности, ко всем относиться дружелюбно, и тогда в плохие времена все отнесутся дружелюбно к тебе. -- Ты прав, мой милый маленький Сверчок, ты тысячу раз прав, и я приму близко к сердцу урок, который ты преподал мне. Но не скажешь ли ты мне, каким образом ты смог заполучить такую прекрасную хижину? -- Эту хижину подарила мне вчера одна прелестная Коза, у которой чудесная лазурно-голубая шерстка. -- А где теперь эта Коза? -- спросил Пиноккио, очень взволнованный. -- Не знаю. -- А когда она придет сюда? -- Она никогда не придет сюда. Она ушла отсюда и, уходя, грустно сказала: "Бедный Пиноккио! Я его никогда больше не увижу. Акула его проглотила!" -- Она так действительно сказала?.. Значит, это была несомненно она!.. Это была она!.. Моя любимая, дорогая Фея! -- всхлипнул Пиноккио, и слезы хлынули у него из глаз. Выплакавшись, он соорудил удобную постель из соломы для старого Джеппетто. Затем он спросил у Говорящего Сверчка: -- Скажи мне, маленький Сверчок, где бы я мог раздобыть стакан молока для моего бедного отца? -- Через три поля отсюда живет огородник Джанджо, у которого имеются три молочные коровы. Иди к нему, и ты там сможешь получить все, что тебе нужно. Пиноккио побежал к дому огородника Джанджо. Огородник спросил: -- Сколько тебе нужно молока? -- Полный стакан. -- Стакан молока стоит один сольдо. Дай мне раньше этот сольдо. -- Но у меня нет даже чентезимо, -- ответил Пиноккио смутившись. -- Плохо твое дело. Деревянный Человечек, -- проговорил огородник. -- Если у тебя нет даже чентезимо, я не могу тебе дать даже наперстка молока. -- Ничего не поделаешь, -- сказал Пиноккио и собрался уходить. -- Подожди минутку, -- промолвил Джанджо. -- Пожалуй, мы сможем столковаться. Ты согласен крутить ворот? -- Что значит "ворот"? -- Это такое устройство, при помощи которого достают воду из колодца для поливки овощей. -- Я попробую. -- Хорошо. В таком случае, вытяни из колодца сто ведер воды, и ты получишь стакан молока. -- Согласен. Джанджо повел Деревянного Человечка на огород и показал ему, как надо вертеть ворот. Пиноккио сразу же приступил к делу. Но, пока он вытащил сто ведер воды, он облился потом с головы до ног. За всю свою жизнь он никогда так не трудился. -- До сих пор, -- сказал огородник, -- эту работу исполнял мой ослик. Но теперь бедное животное лежит при смерти. -- Можно мне посмотреть на него? -- спросил Деревянный Человечек. -- Пожалуйста. В конюшне Пиноккио увидел на соломе милого ослика, который умирал от голода и непосильного труда. Внимательно осмотрев его, Пиноккио печально сказал про себя: "Этот ослик мне знаком. Его лицо я когда-то видел". И он наклонился над осликом и спросил на ослином наречии: -- Кто ты такой? Услышав вопрос, умирающий ослик открыл глаза и пробормотал на том же наречии: -- Я... Фи... и... ти... иль... После чего он снова закрыл глаза и умер. -- Ах, бедный Фитиль! -- пробормотал Пиноккио. Он взял горсть соломы и вытер слезу, скатившуюся по его лицу. -- Почему ты так горюешь над ослом, который тебе не стоил денег? -- удивился огородник. -- Что тогда остается делать мне, купившему его за наличные? -- Я вам объясню... Он был моим другом. -- Твоим другом? -- Моим школьным товарищем. -- Что? -- вскричал Джанджо и громко захохотал. -- Что ты городишь? Ты ходил с ослами в школу?.. Надо думать, что ты там изучал интересные предметы! Деревянный Человечек, сконфуженный этими словами, ничего не ответил, только взял стакан парного молока и вернулся обратно в хижину. И, начиная с этого дня, он пять месяцев подряд каждый день вставал на рассвете и шел вертеть ворот, чтобы заработать стакан молока для больного отца. Мало того: в течение этого времени он научился плести маленькие и большие корзины из камыша. И деньги, полученные от продажи корзин, он тратил весьма разумно. Между прочим, он самостоятельно смастерил изящное кресло на колесиках, и в этом кресле вывозил своего отца в хорошую погоду на гулянье, чтобы старик мог дышать свежим воздухом. По вечерам он упражнялся в чтении и письме. В ближней деревне он купил за несколько сольдо толстую книгу, не имевшую начала и конца, и по этой книге занимался чтением. А для письма он употреблял заостренную соломину. А так как у него не было ни чернил, ни чернильницы, то он обмакивал соломину в горшочек, в который выжимал сок черники и вишни. Таким образом ему удалось не только устроить своему больному отцу безбедное житье, но и отложить еще сорок сольдо себе на новый костюм. Однажды утром он сказал отцу: -- Пойду-ка я на ближайший рынок и куплю себе куртку, колпак и пару ботинок. А когда я вернусь домой, -- добавил он, смеясь, -- я буду так хорошо одет, что вы меня примете за важного синьора. И он ушел из дому и на радостях побежал вприпрыжку. Вдруг он услышал, как кто-то зовет его по имени. Он обернулся и увидел красивую Улитку, которая вылезла из-под куста. -- Ты меня уже не узнаешь? -- спросила Улитка. -- Да... нет... не знаю! -- Разве ты не помнишь ту Улитку, которая была служанкой у Феи с лазурными волосами? Разве ты уже забыл, как я со свечкой спускалась по лестнице и как ты торчал одной ногой в двери? -- Разве я мог это забыть! -- вскричал Пиноккио. -- Скажи скорее, красивая маленькая Улитка: где ты оставила мою добрую Фею? Как она живет? Простила ли она меня? Думает ли она обо мне? Любит ли она меня еще? Могу ли я ее увидеть? На все эти вопросы, которые Пиноккио выпалил единым духом. Улитка ответила с привычной медлительностью: -- Милый Пиноккио, бедная Фея лежит в больнице неподалеку отсюда. -- В больнице? -- Да, к сожалению! Она так много пережила, теперь она очень больна и не может купить себе даже куска хлеба. -- Неужели это правда?.. Как мне больно! Ах, моя бедная Фея, моя бедная Фея!.. Если бы я имел миллион, я бы ей немедленно отнес... Но у меня только сорок сольдо... Вот они. Я хотел как раз купить себе на них новый костюм. Возьми их, Улитка, и отнеси немедленно моей доброй Фее! -- А твой новый костюм? -- К чему мне сейчас новый костюм! Я с удовольствием продам и вот эти старые отрепья, которые на мне, только бы ей помочь! Иди, Улитка, и поторопись! А через два дня снова возвращайся сюда, тогда я, пожалуй, смогу добавить еще пару сольдо. До сих пор я работал, чтобы поддержать моего отца. С сегодняшнего дня я буду работать на пять часов больше, чтобы поддержать и мою добрую мать. До свидания. Улитка. Через два дня я жду тебя! Улитка, вопреки всем своим привычкам, убежала так быстро, словно ящерица в самую жаркую августовскую пору. Когда Пиноккио вернулся домой, отец спросил его: -- А твой новый костюм? -- Я не мог подыскать ничего подходящего. Попробую в следующий раз. В этот вечер Пиноккио лег спать не в десять часов, а в полночь. И он сплел не восемь корзин из камыша, а шестнадцать. После этого он лег в постель и уснул. И во сне он увидел Фею. Она была ослепительно прекрасна. Она с улыбкой поцеловала его и сказала: -- Молодец, Пиноккио! Так как у тебя доброе сердце, я прощаю тебе все твои проделки до нынешнего дня. Дети, которые помогают родителям в нужде и болезни, заслуживают великой похвалы и великого уважения, даже если они не являются образцами послушания и хорошего поведения. Будь разумным человеком в будущем, и ты будешь счастлив! В это мгновение сон окончился, и Пиноккио проснулся. Представьте же себе его изумление, когда, проснувшись, он заметил, что он уже больше не Деревянный Человечек, а настоящий мальчик, как все мальчики! Он осмотрелся и вместо привычных стен соломенной хижины увидел красивую светлую комнатку. Он соскочил с кровати и увидел красивый новый костюм, новый колпак и пару кожаных сапожек точно по его мерке. Он быстро оделся и, разумеется, прежде всего сунул руки в карманы. Оттуда он вытащил маленький кошелек из слоновой кости, и на кошельке было написано: "Фея с лазурными волосами возвращает своему милому Пиноккио сорок сольдо и благодарит его за доброе сердце". Он открыл кошелек и вместо сорока медных сольдо ему в глаза сверкнули сорок новеньких золотых цехинов. Потом он посмотрел в зеркало и не узнал себя. Он не увидел больше прежнего деревянного человечка, куклу, а увидел живого, умного, красивого мальчика с каштановыми волосами и голубыми глазами, с веселым, радостным лицом. Во время всех этих чудесных событий, следовавших одно за другим, Пиноккио уже толком не знал, бодрствует он или спит с открытыми глазами. "А где же мой отец?" -- вдруг подумал он. Он пошел в соседнюю комнату и нашел старого Джеппетто здоровым, бодрым и в добром расположении духа, как некогда. Старик опять держал в руках свой инструмент и в это время как раз вырезал великолепную раму с листьями, цветами и всевозможными звериными головами. -- Скажите мне, пожалуйста, дорогой отец, как вы объясните это внезапное превращение? -- спросил Пиноккио, обнял Джеппетто и сердечно его поцеловал. -- Это внезапное превращение в нашем доме -- исключительно твоя заслуга, -- ответил Джеппетто. -- Почему моя? -- Потому что скверные дети, становясь хорошими детьми, обретают способность делать все вокруг себя новым и прекрасным. -- А куда девался старый деревянный Пиноккио? -- Вот он стоит, -- ответил Джеппетто. И он показал на большую деревянную куклу -- деревянного человечка, прислоненного к стулу. Голова его была свернула набок, руки безжизненно висели, а скрещенные ноги так сильно подогнулись, что нельзя было понять, каким образом он вообще может держаться в вертикальном положении. Пиноккио обернулся и пристально осмотрел его. И, после того как он его минуту пристально осматривал, он произнес с глубоким вздохом: -- Какой я был смешной, когда был Деревянным Человечком! И как я счастлив, что теперь я настоящий мальчик!
Дженни: Борис Чичибабин ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ 1 Как утешительно-тиха и как улыбчиво-лукава в лугов зеленые меха лицом склоненная Полтава. Как одеяния чисты, как ясен свет, как звон негулок, как вся для медленных прогулок, а не для бешеной езды. Здесь божья слава сердцу зрима. Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь. Отсюда Гоголь видел Русь, а уж потом смотрел из Рима... Хоть в пенье радужных керамик, в раю лошадок и цветов Остаться сердцем не готов, у старых лип усталый странник,- но так нежна сия земля и так добра сия десница, что мне до смерти будут сниться Полтава, полдень, тополя. Край небылиц, чей так целебен спасенный чудом от обнов реки, деревьев и домов под небо льющийся молебен. Здесь сердце Гоголем полно и вслед за ним летит по склонам, где желтым, розовым, зеленым шуршит волшебное панно. Для слуха рай и рай для глаза, откуда наш провинциал, напрягшись, вовремя попал на праздник русского рассказа. Не впрок пойдет ему отъезд из вольнопесенных раздолий: сперва венец и капитолий, а там - безумие и крест. Печаль полуночной чеканки коснется дикого чела. Одна утеха - Вечера на хуторе возле Диканьки... Немилый край, недобрый час, на людях рожи нелюдские,- и Пушкин молвит, омрачась: - О Боже, как грустна Россия!.. Пора укладывать багаж. Трубит и скачет Медный всадник по душу барда. А пока ж он - пасечник, и солнце - в садик. И я там был, и я там пил меда, текущие по хвое, где об утраченном покое поет украинский ампир... 2 А вдали от Полтавы, весельем забыт, где ночные деревья угрюмы и шатки, бедный-бедный андреевский Гоголь сидит на собачьей площадке. Я за душу его всей душой помолюсь под прохладной листвой тополей и шелковиц но зовет его вечно Великая Русь от родимых околиц. И зачем он на вечные веки ушел за жестокой звездой окаянной дорогой из веселых и тихих черешневых сел с Украины далекой? В гефсиманскую ночь не моли, не проси: "Да минует меня эта жгучая чара",- никакие края не дарили Руси драгоценнее дара. То в единственный раз через тысячу лет на серебряных крыльях ночных вдохновений в злую высь воспарил - не писательский, нет - мифотворческий гений... Каждый раз мы приходим к нему на поклон, как приедем в столицу всемирной державы, где он сиднем сидит и путает ворон далеко от Полтавы. Опаленному болью, ему одному не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль? Я, как ласточку, сердце его подниму. - Вы послушайте. Гоголь. У любимой в ладонях из Ворсклы вода. Улыбнитесь, попейте-ка самую малость. Мы оттуда, где, ветрена и молода, Ваша речь начиналась. Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой. Разбегаются люди - смешные козявки. Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой Вы касаетесь Кафки. Вам Италию видно. И Волга видна. И Гремит наша тройка по утренней рани. Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна зазвенела в тумане... Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец. Только тень наклонилась, горька и горбата, словно с милой Диканьки повеял чабрец и дошло до Арбата... За овитое терньями сердце волхва, за тоску, от которой вас Боже избави, до полынной земли, Петербург и Москва, поклонитесь Полтаве. 1973
Вуаля: не в коня корм Соловьёв писал, что Россия - колония Москвы, но Питеру хотелось петь русские романсы на манер итальянских ренессансов шмакадении Константин РОМАНОВ (К.Р.) 1858 - 1915 10 августа. Внук Николая I, великий князь Константин Романов родился 148 лет назад (1858-1915). ...Он почти 30 лет был президентом Российской академии наук, одним из основателей Пушкинского Дома, а также главным генерал-инспектором высших военных заведений. В историю он вошел прежде всего как замечательный поэт. Свои стихи он подписывал буквами К.Р. Это были замечательные стихи: «Растворил я окно», «Я вам не нравлюсь», «Серенада». На некоторые из них Чайковским, Рахманиновым, Глазуновым, другими композиторами были написаны романсы. Константином Романовым был открыт отдел изящной словесности, в который входили Толстой, Чехов, Короленко, Бунин. Им учреждена Пушкинская премия. Великий князь создал первую в России комиссию помощи нуждающимся ученым, музыкантам, литераторам. Организовал научные экспедиции на Шпицберген, на землю Каракору. Георгиевский кавалер, командир государевой роты, потом Преображенского полка, где служили все русские цари, он для учащихся военных училищ был “отцом всех кадет”. В силу своей разнообразной деятельности Константин Константинович поддерживал отношения со множеством замечательных людей России. Романов Константин Константинович Великий князь - К. К. Романов (К. Р.) 10 (22).VIII.1858, Стрельна Пб.губ. <2 (15).VI.1915 (по др. сведениям 1914), Павловск, Пб. губ.> - русский поэт, великий князь, сын великого князя Константина Николаевича, которому Чайковский посвятил два своих сочинения: оперу "Опричник" и Второй струнный квартет. Рано начав литературные занятия, в печати поэт выступил впервые в 1882., взяв псевдоним К.Р. К.К.Романов был автором многочисленных лирических стихотворений (циклы "У берегов", "Библейские песни", "Послания и стихотворения на разные случаи", "Мечты и думы", "Времена года", "На чужбине", "Сонеты к Ночи", "Солдатские сонеты" и др.). Он был также автором исторической драмы "Царь Иудейский", переводов и критических статей. В творчестве Романова часто разрабатываются библейские мотивы. Широкую популярность, став народной песней, завоевало стихотворение "Умер бедняга! В больнице военной..." (1885). Романов был разносторонне творческим человеком, он пробовал свои силы и в области музыки, очень неплохо играл на рояле и даже исполнял публично весьма серьёзные сочинения, сам пробовал силы в композиции. В библиотеке Чайковского сохранился сборник "Шесть романсов" с дарственной надписью автора. Так, в дворцовых концертах он исполнил ре-минорный концерт В.А.Моцарта, чем вызвал одобрительный отзыв А.Г.Рубинштейна. К.К.Романов был также морским и гвардейским офицером, командовал лейб-гвардии Преображенским полком. А с 1889 года являлся президентом Академии наук и председателем Археологического общества, с 1892 вице-президент Русского музыкального общества. Познакомились К.К.Романов и Чайковский на вечере, усторенном специально для этого по просьбе Великого князя В.В.Бутаковой (урожденной Давыдовой, сестрой Л.В.Давыдова, ставшей женой знаменитого адмирала русского флота Бутакова). Ранней весной 1880 Чайковский был представлен Романову. Они беседовали до глубокой ночи, и великий князь даже пригласил Чайковского предпринять осенью совместное кругосветное путешествие (оно не состоялось). Об этой встрече, равно как и о других, а также об исполнении музыки Чайковского сохранилось множество записей в дневниках К.К.Романова. Чайковский также по с симпатией отзывался о своем новом знакомом: "В высших сферах кроме благоволящих ко мне государя и государыни у меня есть особенный, специальный покровитель, а именно великий князь Константин Константинович. В это пребывание в Петербурге я нередко с ним виделся и бывал у него. Личность его необыкновенно обаятельна. Он талантливый поэт и недавно, под обозначением К.Р., вышел сборник его стихотворений, имеющий большой успех и расхваленный всеми газетными и журнальными рецензентами. Он также и музыкой занимается и написал несколько очень миленьких романсов. Жена его - очень симпатичная молодая женщина <...> Несмотря на всю мою застенчивость, особенно с людьми из высоких сфер, я чувствовал себя в среде этих симпатичнейших августейших особ совершенно свободно и в беседе с ними находил истинное удовольствие". Позднее Чайковский также писал о К.К.Романове: "Он не только талантлив и умен, но удивительно скромен, полон беззаветной преданности искусству и благородного честолюбия отличиться не по службе, что было так легко, а в художественной сфере. Он же и музыкант прекрасный, - вообще, редкостно симпатичная натура". Великий князь - К. К. Романов (К. Р.) Чайковский поддерживал с Романовым близкое знакомство, неоднократно встречался. По рекомендации великого князя Чайковский был привлечен к работе над "Словарем русского языка". Переписка Чайковского с Романовым - одна из самых содержательных страниц эпистолярного наследия композитора (31 письмо Чайковского и 28 писем Романова). Они обсуждали крупнейших композиторов В.А.Моцарта, Й.Гайдна, Л.Бетховена, Ф.Шуберта, Р.Вагнера, И.Брамса и поэтов Г.Р.Державина, А.Д.Кантемира, И.В.Гете, А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Г.Гейне, Ф.И.Тютчева, А.А.Фета, А.К.Толстого, А.Н.Майкова. Чайковский высказывается о своих произведениях, об оперной специфике, о профессионализме. Так, Чайковский писал: "Моцарт, Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шуман сочиняли свои бессмертные творения совершенно так, как сапожник шьет свои сапоги, т. е. изо дня в день и, по большей части, по заказу. В результате выходило нечто колоссальное. Будь Глинка сапожник, а не барин, - у него вместо двух (правда, превосходных) опер было бы их написано пятнадцать, да в придачу к ним штук 10 чудных симфоний. Я готов плакать от досады, когда думаю о том, что бы нам дал Глинка, родись он не в барской среде до эманципационного времени". В их в переписке разворачивается оживленная и содержательная дискуссия о технике стихосложения, тонких вопросах версификации и ритмики, о стиховых формах и жанрах. В библиотеке Чайковского сохранились не только книги самого К.К.Романова, но и подаренная великим князем книга М.Бродовского "Руководство к стихосложению" (Спб, 1887). Ещё до личного знакомства, В 1879 году, Чайковский писал Н.Ф.фон Мекк о предстоящем исполнении "Евгения Онегина" в великосветском салоне Ю.Ф.Абаза, композитор замечал: "Аккомпанировать будет великий князь Конст. Конст." Незадолго до премьеры Шестой симфонии, в конце лета 1893 года, Романов предлагал Чайковскому положить на музыку "Реквием" А.Н.Апухтина и получил в ответ вежливый отказ. Чайковский внимательно читал три стихотворных сборника Романова, представленные в его личной библиотеке: "Стихотворения" (СПБ, 1886), "Стихотворения. 1879-1885" (СПБ, 1889), "Новые стихотворения. 1886-1888" (СПБ, 1889); первый и третий снабжены дарственными надписями автора. Все шесть стихотворений для вокального цикла ор.63 (1887) отобраны из изд. 1886 ("Я сначала тебя не любила", "Растворил я окно", "Я вам не нравлюсь", "Первое свидание", "Уж гасли в комнатах огни", "Серенада"). Два наброска оказались впоследствии неосуществленными. Получив книгу стихов в 1886 году, Чайковский писал с благодарностью их автору: "...многие из них проникнуты теплым и искренним чувством, так и просящимся под музыку!" Этот стихотворный сборник испещрен пометами и нотными эскизами, отражающими процесс созревания музыкального замысла. Еще одно стихотворение Романова "Блажен, кто улыбается " легло в основу созданного в том же году хора, посвященного студенческому хору Московской консерватории. В дальнейшем Чайковский собирался написать еще один вокальный цикл на стихи августейшего поэта, но замысел этот не реализовал, этому помешала кончина Чайковского.
Вуаля: тоже пишет о СОВЕСТИ Ян Майзельс От смерти к бессмертию Оным умникам легко быть философами, выуча наизусть три слова: “Бог так сотворил”, — и сиим давая ответ заместо многих причин. М. В. Ломоносов В одном мгновенье видеть Вечность… У. Блейк Вильям Джемс — отец американской психологии, рассказывал о своей встрече с одной старой леди, которая утверждала, что Земля покоится на спине огромной черепахи. — Уважаемая леди, — как можно вежливее спросил профессор, — на чем же покоится эта черепаха? — О, — сказала она, — это очень просто. Она стоит на спине другой черепахи. — Понятно, — все так же вежливо продолжал профессор Джемс. — Но не были бы вы так любезны сказать мне, что поддерживает вторую черепаху? — Не стоит, профессор, — ответила старая леди, поняв, что профессор пытается завести ее в логическую ловушку. — Там все время черепахи-черепахи-черепахи. Т. Лири, М. Стюарт. Технология изменения сознания Что касается рая, то дело обстоит примерно так же, как с Землей и указанными черепахами, но с той разницей, что Библия все же указывает его расположение, правда, с точностью весьма сомнительной: Рай небесный, то есть — на Небе (недаром говорят: попал пальцем в небо). Однако неопределенность “небесной координаты” с лихвой перекрывается авторитетом Книги книг, приобретая — не вопреки, а благодаря этой неопределенности — подчас еще более убедительный — символический, образный — смысл. Если придерживаться буквального понимания рая или ада, то они — не побоюсь сказать — всякого логического смысла лишены полностью, короче — абсурдны, ибо как же может душа, лишенная после смерти телесности, испытывать физические (телесные) муки или радости? Чаще же всего большинство людей, даже и не верующих, над этим противоречием просто не задумывается: с одной стороны, им достаточно и земных проблем, а с другой — все надежда на рай небесный как-то согревает… Хотя относительно рая можно сказать, что и он превратится в настоящий ад, если человек будет обречен на пожизненное и вечное (!) в нем пребывание. А за хорошее поведение выдадут Библию почитать… С ума от скуки сойдешь! В исламе-то хоть целых 72 девственницы на каждого, у христиан же и этого не будет… С другой стороны, символика такого высшего, небесного разряда должна, видимо, иметь и конкретное содержание. Специально оговорюсь, что речь идет не об эзотерике, спиритизме, о духах и ангелах, а о более реальных “материях”. Так что требуется эту реальность увязать и с такой крайне метафизической темой, как смысл жизни. Лев Толстой в своей “Исповеди”, отчаявшись, спрашивает: “Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?” Как видно, смысл жизни непосредственным образом всегда связан со смертью. Можно сколь угодно гнать от себя мысль о смерти, но без этой мысли по большому, по максимальному счету теряет смысл и сама жизнь. “Не нынче — завтра придут болезни, смерть на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить — вот что удивительно!” Толстой приводит слова Сократа: “Мы приближаемся к истине настолько, насколько мы удаляемся от жизни”. Сократ произносит это, в общем-то, фигурально, имея в виду освобождение “от тела и всего зла, вытекающего из жизни тела… Как же нам не радоваться, когда смерть приходит к нам?”, однако эта мысль, оказывается, может иметь и самое реальное содержание. Люди верующие вполне удовлетворены библейским представлением о рае, первой грешнице Еве, весь грех которой состоял в том, что она, ослушавшись Господа, отведала райского яблочка, — но почему за этот ничтожный проступок миллиарды людей должны страдать в течение многих тысяч лет? Где логика?! Где справедливость?! Абсурдность ситуации очевидна, и ее объяснить можно либо неразвитостью древних представлений о мире, либо прибегая к символике (как и по отношению ко многому другому в священных книгах). Несложная цепочка событий, наступающих после смерти человека — вплоть до Страшного суда, — носит вполне прочитываемый (но психологически оправданный!) дидактический смысл. Однако человеку разумному, тем более живущему в XXI веке, даже и признающему многомерную образность библейской символики, требуется уже более рациональное объяснение. Драматизм хрупкой земной жизни — в ее бессмысленности на фоне Вечности. Любые личные достижения, любая земная слава на этом фоне преходяща и ничтожна. “Умрешь, трава вырастет”, — говорит герой повести Толстого “Казаки”. Памятники, надгробия, пирамиды, мавзолеи отражают вековечное стремление мыслящего существа к бессмертию — и тщету всех этих стремлений. Религия дает человеку веру в бессмертие… но лишь на уровне абсурда. “Верую, ибо абсурдно” — это вынужденное признание одного из отцов церкви Тертуллиана произносится порой с чувством абсолютного превосходства веры над разумом. Недаром вкушение от Древа познания (хотя бы только “добра и зла”, хотя не исключено, что это позднее добавление в Библию с целью защитить ее от обвинения в обскурантизме. Но почему все же “добра от зла не можно отличить”, если человек действительно подобие Божье?) считается одним из смертных грехов. Так что, быть может, воистину “блажен, кто верует”, — и неважно при этом, что у христиан один рай, у мусульман — другой, у иудеев — третий, ибо на уровне абсурда противоречий не существует. Стремление к бессмертию столь сильно, что принимается существование не только рая, но и ада, — конечно, при потаенной надежде его избежать. Какими бы благороднейшими идеями ни руководствовался человек, но все они обесцениваются, если не будет для него жизни вечной. Слабое утешение для мыслящего существа, что о нем будут еще какое-то время помнить, раз его-то самого уже не будет нигде и никогда. Потому-то почти каждый человек “сам обманываться рад”: вера дает ему хоть какую-то надежду. В конце концов, “сущность всякой веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью” (Толстой). Но что же делать человеку, подобно тому же Толстому, не имеющему в своем организме такого “органа”, как вера, и привыкшему мыслить рациональными категориями? Несмотря на высказанный ранее скепсис, такое рациональное объяснение все же реально, и, по сути, оно довольно простое, хотя и требует некоторой “перестройки” сознания. В общем, и рай, и ад, а значит, и “загробная жизнь существует, но это немножко не то, что вы думаете”. Правда, не так уже “немножко”… Страх смерти — печальная прерогатива человека и человечества. Но это не тот интуитивный страх или страх перед непосредственной опасностью для жизни, который присущ почти каждому живому существу, а страх страха, который нас всех ожидает, и, чтобы избавиться от первого, о втором большинство людей предпочитают просто не думать или же довольствоваться сомнительными для здравого смысла псевдодуховными плацебу — от религиозной веры до эзотерии, единственная реальная альтернатива которым — научное познание. Смерть на самом деле представляет собой не полный и окончательный провал в не-бытие, а полновесное ино-бытие, не противоречащее, однако, ни здравому смыслу, ни законам природы. И это не пустые слова, так что разберемся по порядку… С научной, в данном случае с физической точки зрения головной мозг представляет собой электрическую цепь индуктивности (или множество цепей), то есть подобие электромагнитной катушки с большим количеством проволочных витков. Лампочка в цепи катушки при замыкании этой цепи пригасает, а при размыкании вспыхивает ярче — вследствие явления электромагнитной индукции. То же происходит и в головном мозгу (здесь нейроны — проводники, а непроводящие синапсы служат конденсаторами, усиливающими индуктивность цепи). В момент истинной смерти, наступающей вследствие разрыва электрических цепей головного мозга (в отличие от клинической, вызванной “просто” остановкой сердца), происходит индукционная вспышка тока, вызывающая появление, в свою очередь, электромагнитного излучения в виде набора (волновой “пакет”) электромагнитных волн — в соответствии со сложностью мозговых извилин, то есть электрических цепей мозга. Всплеск тока резко стимулирует, оживляет, озаряет заложенную в подсознании информацию о всей прошедшей жизни, таким образом воссоздавая картины этой жизни. Существенно, что даже относительно небольшой (вследствие большого сопротивления в синапсах) ток оказывается вполне достаточным благодаря так называемым медленно-волновым потенциалам, действующим между синапсами даже в отсутствие нервных импульсов,— это явление обнаружено Прибрамом в 1977 году (в исключительных случаях при соответствующих условиях энергетическая вспышка может достигнуть значительной мощности, достаточной, по некоторым расчетам, даже для самовозгорания тела). Таким образом, “физико-техническая” часть данной гипотезы довольно проста и вряд ли может вызвать особые возражения со стороны науки. Но уже в этой части заложен и зародыш сомнения; разрыв электрических цепей — процесс кратчайший, так что если и происходит какая-то вспышка подсознания, то она на первый взгляд не может дать более или менее длительную картину прошедшей жизни. Однако здесь же и ключевой момент — вместе и психологический, и физический, и философский — всей гипотезы. Психологический — проще всего, так как с ним сталкивался почти каждый. Все знают, что внутреннее, психологическое время протекает с разной скоростью у разных людей и в разных ситуациях, а во сне — и тем более: там можно и в одну минуту прожить целую жизнь. Так что если последний миг человеческой жизни отождествить со сном — что выглядит вполне естественно, — то и этот пункт вне серьезных сомнений. Немного сложнее с физикой, но человечество за сто лет уже более или менее усвоило, что в соответствии с теорией относительности Эйнштейна в разных системах отсчета время протекает по-разному. Правда, Эйнштейн имел в виду совсем другую ситуацию: время замедляется на объектах, движущихся с околосветовой скоростью, а также у тел с такой громадной силой гравитации, что искривляется само пространство (вблизи черных дыр). В нашем случае тело умирающего, конечно, неподвижно, но вследствие утраты в последний момент контактов с окружающим миром оно находится как бы в состоянии невесомости (так называемая сенсорная изоляция, приводящая, кстати, и к другим необычным феноменам сознания) — и, следовательно, испытывает протекающие с огромной быстротой — по отношению к нашему миру — внутренние (духовные) переживания. Что это значит? Это значит, что, когда секундомер “внешнего наблюдателя”, стоящего у постели умирающего, отсчитает, к примеру, одну секунду, для самого умирающего может пролететь немереное число лет. Нобелевский лауреат, основатель целого направления в термодинамике Илья Пригожин открыл, что в необратимых процессах появляется собственное, внутреннее время, связанное с изменением плотности энергии. Этот вывод абсолютно точно и естественно укладывается в рамки данной модели смерти-бессмертия. Сюда же ведет и ценная идея нашего современника В. И. Вернадского о том, что накопление информант замедляет время, потеря — ускоряет. Чем выше организация живой материи, тем медленнее течет время, и наоборот. Таким образом, в момент умирания, когда “отключается” мозг и всякие контакты с внешним миром исчезают, наступает “дефицит” информации — и время неограниченно ускоряется. Да это и понятно: когда посторонняя информация отсутствует, мозгу нет необходимости затрачивать время на прохождение нервных импульсов от телесных сенсоров, то есть мозг работает в “свободном режиме”, с предельной быстротой и максимумом внутренней наполненности. Реальные же возможности хранения информации нетрудно осознать нашему современнику, буквально на глазах которого техника прошла путь от граммофонной, рассчитанной на пять минут звучания хрупкой пластмассовой пластинки до лазерного диска с размещенной на нем энциклопедией Брокгауза и Ефрона. И это далеко еще не предел… Теперь, пожалуй, самый важный аспект — философский. И опять-таки он связан с тем крайним, граничным состоянием, когда человек окончательно утрачивает все связи с внешним миром (граничные условия зачастую принципиально меняют суть дела; так, например, поверхностный слой жидкости, не отличающийся ни физически, ни химически от всех остальных слоев, начинает играть особую роль стягивающей пленки). Сенсорная изоляция теперь полная, и умирающий целиком погружен в собственный внутренний мир, в котором отсутствует физическая возможность ориентировки в пространстве и времени. Такое состояние у суфиев называется “митхаль”: “Когда физический план отнимается от человека, тогда в качестве реальности остается сон, ибо там не остается контраста, доказывающего, что это не так… Он не может получать опыт на земле, так как потерял физические средства контроля. Его миром будут все впечатления, что собраны на земле”. Некоторым подобием такого состояния может служить тюремная камера без внешних источников света или же погружение испытуемого в воду для достижения состояния невесомости, как во всемирно известных опытах Т. Лили. Время здесь тянется неопределенно долго, но и это еще не все, так как живой испытуемый, по крайней мере, может фиксировать граничные стадии эксперимента, — умирающий же оказывается в таком положении, где он не может отметить ни его начала, ни тем более конца. Но это, как могло бы показаться, страшное состояние на самом деле оказывается высшим благодеянием. Дело в том, что наступающее в последний миг отсутствие ощущений означает и полное отсутствие всяческих болей, человек испытывает в момент умирания необычайную “легкость бытия” (как гора с плеч свалилась!), как бы всплеск эйфории, которую отмечал еще Шопенгауэр, и этот секундный — без естественного конца — всплеск превращает мгновение в Вечность! Все это не просто измышления, и некоторое представление об этом дают опыты Моуди. Но есть тут и принципиальное отличие: из состояния клинической смерти (при остановке сердца) человек все же возвращается в наш мир, а при остановке мозга — нет. И во втором случае для него так же невозможно зафиксировать последний миг уходящей жизни, как нельзя зафиксировать бесконечно удаляющуюся линию горизонта. Понятно, что для здорового человека является слабым утешением эта надежда на какое-то сомнительное превращение какой-то доли секунды в вечность; он резонно, как ему кажется, считает, что умирающему все это, мол, только кажется, в то время как стоящие у смертного одра наяву на самом деле наблюдают его предсмертные муки, его последние судороги, остывание его тела… Трудно убедить живого человека, что это не так, что умирающий отныне существует в своей собственной системе отсчета, и эта система обладает такой же независимостью от живых людей, как и движущийся в космосе астронавт — от земного наблюдателя, и вся суть теории относительности в том и состоит, что астронавту отнюдь не кажется, что в кабине его звездолета, в его системе отсчета его часы идут в полном соответствии с законами природы. В случае же сна все физические законы как бы отменяются: спящий может видеть своих давно умерших родственников, может лететь и так далее. Спящий обычно не осознает, что это всего лишь сон, и, если в этот момент он умрет, он так и не узнает, что это ему всего лишь приснилось. Человек проживает свой сон как явь, но истинная смерть вдобавок отличается от обычного сна тем, что это явление уникальное, единственное и неповторимое. Это вроде понятно любому разумному человеку, но граничные условия вносят радикальную поправку в эту “банальность” — ту самую энергетическую вспышку подсознания, которая озаряет всю прожитую жизнь в свете ее деяний и помыслов. Если в рядовом сне могут действовать разрозненные элементы памяти, случайно или ассоциативно возникающие, то при смерти благодаря индуктивной энергетической подпитке вступают во взаимодействие образуемые этими элементами поля, наподобие открытых еще в 1949 году (Ферми, Паста и Улом) “пакетов” солетонных волн, несущих в своей памяти условия их возбуждения. Такие “волны памяти”, составляя содержание того, что можно назвать душой, питаясь, в свою очередь, энергией окружающей среды, могут существовать бесконечно долго. Иногда сомневаются: чем можно подтвердить высказанные здесь положения? Сомнение справедливое, но можно ответить вопросом на вопрос: а чем можно подтвердить, например, христианское или исламское представление о загробной жизни, об аде и рае? Тем более что, с точки зрения атеиста, они заведомо лишены здравого смысла, опираясь единственно на веру и никаких подтверждений не имея и не требуя. То же самое фактически можно сказать о множестве взаимно противоречивых и лишенных всякого — и теоретического, и экспериментального, а подчас даже и логического — обоснования эзотерических “теорий”. Приводимая же здесь версия смерти-бессмертия никаких смысловых и научных противоречий не содержит, опираясь, напротив, только на доступные здравому рассудку вещи и известные законы науки, а также на некоторые интуитивные предвосхищения. Например, в начале XX века русский физик, создатель электронного телевидения Борис Розинг писал: “Если тело, испускавшее свет, исчезает, например, человек умирает, то вместе с ним иссякает и источник посылаемого им света. Но тот свет, который раньше исходил из него, не уничтожается, а будет распространяться все дальше в пространстве, унося, так сказать, с собой всю историю человека. Мы можем сказать, что человек будет еще жить в этих лучах”. Это научное предвидение, очень близкое к предлагаемой здесь версии смерти, но на уровне интуиции многие поэты и философы уже давно были близки к разгадке самой великой тайны бытия. Плотин: “Освобождаясь от тела, душа наша вспоминает то, чего здесь не помнила”. Лао-Цзы: “Жизнь — это сон души, смерть — ее великое пробуждение”.. Лютер: “Бог зрит время не в продольном, а в поперечном направлении: перед Ним все растянутое во времени лежит собранным в одной куче”. Ф. М. Достоевский: “Вы доходите до минуты… и время вдруг останавливается и будет вечно”. А. И. Введенский: “Смерть есть остановка времени… Чудо возможно в момент смерти”. Ибн-Сина говорил: “Я тайн разгадал в этом мире немало. А загадку смерти, увы, не сумел”, а вот известный любитель парадоксов Ёжи Лец, сказавший, что “первое условие бессмертия — смерть” и, скорее всего, имея в виду всего лишь светское понятие бессмертия, и не подозревал, как он близок к разгадке смерти-бессмертия в ее истинном, метафизическом понимании. * * * Смерть, так же как и сон, представляет собой измененное состояние сознания (строже говоря, различаются четыре стадии сознания: бодрствование, быстрый сон со сновидениями, глубокий или медленный сон и собственно измененное, то есть выходящее за границы привычных ощущений, состояние), соответственно, не могущее быть передано привычными словами и эмоциями. Язык искусства тут бессилен: он способен дать только намек на ИСЗ. Это состояние, метафизическое в своей основе и мистическое по духу (так называемый мистический опыт), иногда бывает спонтанным, но чаще вызывается искусственно: наркотиками, галлюциногенами, холотропным дыханием и т. д. — и нередко оставляет незабываемые ощущения, изменяющие всю жизнь… В основном это экстатическое состояние, в котором ирреальные, критически не осознанные образы приобретают сверхъестественную убедительность. Иногда, “летая” во сне — и даже во сне понимая, что это всего лишь сон, — представляется: вот сейчас проснусь — и полечу! — это ведь так просто: только надо запомнить нужное движение! Иногда начинаешь понимать и чувствовать Бесконечность, а иногда — и Бога… И кажется: как же не понимал всего этого раньше?! И вот уже не простой сон, а истинная Смерть с ее предельной ностальгией по навсегда исчезающему Миру дает эту иллюзию абсолютного понимания — и превращает иллюзию в Истину (поскольку отныне и навечно уже не будет времени для сомнений!). Это и есть в буквальном смысле тот самый искомый момент истины, окончательное решение всех мучивших нас всю жизнь вечных вопросов. Это иллюзия, преобразующая сон в явь, и потому иллюзия более чем самодостаточная. А может, и вовсе не иллюзия, а наоборот, и на самом деле сплошной иллюзией была вся наша земная жизнь?.. Но нет, конечно. Земная, физическая, грешная и конечная жизнь была ощутимо реальной — настолько реальной, что все ее последствия переносятся в Бесконечность и Вечность, — и тогда приобретает полноценное содержание и сам смысл нашей жизни. Там, в Вечности, наступает переоценка всех суетных и грешных наших мирских деяний. Там высвечиваются, фокусируются и увеличиваются, как в компьютере опцией ZOOM, события нашей прошедшей жизни — и переживается соответственно — вот вам и рай, и ад, поскольку былое прослеживается безо всякой рационально-материалистической подстраховки и блокировки, по единственно доступному любому разумному существу “категорическому императиву”, или так называемому золотому правилу морали, не желай и не делай другому того, чего не пожелаешь себе. А можно назвать это просто совестью… Или Богом… * * * Электромагнитные поля существуют постоянно в любой точке пространства, интерферируя друг с другом, то есть складываясь в определенных фазах. В случае когерентных — с одинаковой частотой и постоянной разностью фаз — волн они, накладываясь друг на друга, образуют голограмму, то есть устойчивое объемное изображение, видимое с любой стороны, под любым углом и в любой точке пространства. Именно это и происходит с волновым излучением в случае смерти человека. Но почему именно при смерти: ведь какие-то электромагнитные излучения возникают и при обычной работе мозга? Во-первых, только в случае разрыва индуктивной цепи достигают достаточной мощности, а во-вторых — и это главное, — сформировавшийся волновой “пакет”, в отличие от хаотического брожения мыслей и эмоций, переносит в пространство некое фиксированное состояние, позволяющее образоваться стабильной голограмме. Волны в отличие от частиц не смешиваются, а только складываются, поэтому одновременно может существовать сколько угодно голограмм, образованных различными солетонными “пакетами”. Следует еще раз подчеркнуть, что голограммное изображение может создаваться в любой точке пространства, следовательно, и в мозгу любого человека (как телеизображение одновременно присутствует во всех телеприемниках, надо только настроить на выбранную частоту) — и, значит, в состоянии воздействовать на работу мозга, создавать те или иные образы. Это, скорее всего, и является физической основой ноосферы Вернадского или юнговских архетипов (ноосфера — ближний Космос, в пределах допустимого рассеяния электроманитных колебаний, способных создавать голограмму; в современной литературе встречается еще и понятие эгрегора, то есть информационно-энергетической сущности, образуемое единством общих мыслей и чувств). Обратная связь, возникающая между энергетически насыщенным солетонными “волнами памяти” космическим пространством и человеческим мозгом, может приводить к возникновению аномальных (сверхъестественных) событий, прояляющихся в виде явлений псевдоматериализации на грани материального и иного миров. Понятием солетонного “пакета” вкупе с голограммой вполне можно объяснить возможность (чему, однако, множество “про” и “контра”: от упрямых фактов до прямого мошенничества) загадочного общения с “душами” умерших людей, как и некоторых других паранормальных и спиритических явлений и контактов с иным миром. Голограммам мы обязаны и образованию в нашей памяти разнообразных мысленных образов и ассоциаций (а также и галлюцинаций и некоторых душевных расстройств — или того, что мы принимаем за эти расстройства, до истоков которых не могут добраться ученые-психиатры. А истоки — в Космосе!), когда уже имеющаяся в пространстве “картина” взаимодействует с тем или иным движением нашей мысли. Что вверху — то и внизу. Недаром говорится, что “идеи плавают в воздухе” или “ничто не ново под Луной”, — и даже самые смелые фантасты лишь комбинируют элементы хранящихся в мозгу (а следовательно, и в окружающем пространстве) голограмм. * * * Нередко говорят, что смерть наряду с рождением представляют собой два уникальных события в жизни любого живого существа, но при этом, сознательно или подсознательно следуя гуманистической традиции, приписывают рождению знак плюс, смерти — минус. Но, как видно из предыдущего, это не совсем так. Новорожденный ничего еще не знает ни о себе, ни об окружающем мире, то есть практически лишен внутреннего содержания. Умирающий же так или иначе успевает накопить за свой век многообразный жизненный опыт и, лишаясь всего на свете, испытывает двоякое переживание: ностальгию — как величайшую утрату и одновременно эйфорию — как величайшее духовное освобождение. Синтез двух противонаправленных ощущений создает феномен тяги к смерти: “бездны мрачной на краю… все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья” — это у Пушкина, и о том же у Владимира Высоцкого: “Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!” Смерть становится содержательна не только внутренне, но еще и внешне — космически, оправдывая тем самым существование так называемого философского антропного принципа: Вселенная с ее законами и константами устроена таким образом, чтобы в ней возможно было появление человека. Претензия воистину космическая… но похожая на правду. * * * Приводимая гипотеза способна дать ответ на одну из самых интригующих загадок из теории эволюции: о противоречивом характере развития человеческого мозга. С точки зрения этой теории по мере усложнения мозга процесс его эволюции должен бы был замедляться, потому что совершенствование более сложного объекта требует больше времени, чем совершенствование более простого — это логично. Кроме того, нормальный эволюционный процесс процеживает и оставляет потомкам только те признаки, которые необходимы для выживания вида в целом; тогда неясно, что привело к появлению гомо сапиенс, у которого мозг оказался на 30–50 процентов больше, чем даже у его ближайших сородичей? А ответ таков. Волновой “пакет” памяти каждого умирающего, будучи рассеянным по всему Космосу, порождает новые “ячейки” сознания и в мозгу каждого живого человека, таким образом непрерывно увеличивая массу мозга, которая за последний миллион лет возросла в пять раз и увеличивает площадь коры головного мозга соответственно в 25 раз. Следовательно, налицо обратная связь: умирающий последней вспышкой сознания делает посыл в Космос, а Космос, в свою очередь, создает предпосылку для развития человеческого мозга. Это происходит потому, что мысль сама по себе производительна и, в отличие от случайности эволюционного отбора, сама по себе способна выбраться из порочного круга слепой генетической повторяемости. Не то у животных. По сути, здесь ситуация та же, что с яйцом и курицей: что было раньше? Ни первому, ни второму нельзя отдать предпочтения, поскольку цикл абсолютно замкнутый. Поэтому за те же миллионы лет кошка в своем умственном развитии остается кошкой, эволюционируя не по духовному содержанию, а по биологической форме. Таким образом, создавшийся когда-то — тоже, возможно, благодаря каким-то случайным обстоятельствам — более или менее развитый мозг первобытного человека, в котором содержалась одна крошечная мысль (“В Начале было Слово”), породил своего рода цепную реакцию прогресса: сначала только за счет физических параметров головного мозга, а затем — и всех от него производных. Вместе с тем разрешается и еще одна прежде не разгаданная загадка — об “избыточности” человеческого мозга: эта “избыточность” создана поколениями всех когда-либо живших на Земле людей и, служа до поры до времени “про запас”, расширяет незримые горизонты сознания, овладев которыми человек становится Сверхчеловеком (но не Суперменом!). Подобно тому как, обращаясь в прах, любое живое существо в конце концов порождает новую физическую жизнь (“умрешь, трава вырастет”), человек разумный через свою смерть порождает новую духовность… * * * Итак, приводимая версия смерти-бессмертия, истолковывая очеловеченный характер Космоса (Космос — иной мир вне нас, подсознание — иной мир внутри нас; эти миры едины, и человеческое сознание, входя в саму структуру мирового пространства, подобно гравитации в теории Эйнштейна, может порождать всякие пространственно-временные деформации), заодно дает надежду не только на вечную жизнь каждой человеческой личности, но и на то, что с помощью “ключа” (например, генетического кода или дешифровки сжатого во времени “волнового пакета” и т. п.) в не столь отдаленном будущем появится техническая возможность проникнуть в виртуальное пространство и разглядеть наконец этот самый “загробный мир”. Плохо, правда, если этим займутся хакеры, но ведь палка науки всегда о двух концах…
Дженни: к Сократу и Гамлету, которые хотели, но не умели любить: В.Л. Есть тайный смысл: дрожащим отраженьем мелькнуть в другом - и вспыхнуть, и пропасть, но обрести взаимным притяженьем над временем божественную власть... Мы с вами, любящие, с вами, наш круг разомкнут и един, мы забросаем мир цветами и жизнь бессмертную родим *** ...Катятся малые расставания перед большим, как мячи... если жить наперед, если знать все заранее, то зачем нам врачи... Закипает и пенится, не сгорит, не закончится это вечное море живое, тоска. Я любил и люблю. Бог творит что захочется. Жизнь как выстрел мгновенна.Смерть как воздух близка. Говорю вам: не будет от страсти лечения, равновесия нет у земных коромысл, жизнь любого из нас не имеет значения, лишь безмерный безмолвный неведомый смысл. Нет, мой стих мою жизнь не хранит, не итожит, это все про другого, убили его... Но однажды, я знаю, развязку отложит, но однажды возьмет и кому-то поможет слабый голос отчаяния моего, сладкий голос отчаяния... ...Катятся малые расставания перед большим, как мячи... шлю вам несколько знаков любовного узнавания, чтобы выжить в ночи 25 АПРЕЛЯ А. Ч. Я с нежностью дружил, я знал ее в лицо... Брели через дворы к Сверчкову переулку на Чистопрудный круг, бульваром, на Кольцо, ломали пополам студенческую булку... Остался на губах искусанный изюм, и горький поцелуй в неприбранном подъезде. Пора бы сдать зачет и взяться бы за ум, но не было на то веления созвездий, и Солнечный удар постиг нас в темноте... О, не ропщи, не зря над нами дождь трудился, и нам ли угадать, мы те или не те, когда и сам Господь не вовремя родился? *** как объяснить что ты любима слова как мы проходят мимо самих себя но эти строчки свои сжигают оболочки и лишь в последней немоте еще не те уже не те все вспыхнет *** как мне нужно с тобой проснуться утро мое без тебя не могу прыгнуть в солнце как нужно мне в тебя нужно русло мое стремь моя усмири меня я поток твой возьми меня обними берегами как нужно мне нужно тебя нести беглое мое облачко без тебя пуст ветер мой как же нужно дышать тобой небо воздух мой небо снег душа нет дыхания без тебя как мне нужно как нужно в тебя тебя ночь моя это я твой зверь тайная в тебе тайна тайн и мир в звездах звездах твоих звезды вот они *** ДАВАЙ-ДАВАЙ ДАВАЙ-ДАВАЙ поезд страсти моей летел вперед РЕЛЬСЫ РВАНЫЕ РЕЛЬСЫ РВАНЫЕ я был мальчик еще страстным я был мальчишкой ВСТАВАЙ ПОРАНЬШЕ ГОТОВЬ УРОКИ ВСТАВАЙ ДАВАЙ она была опытной женщиной была опытной была о-о-о ДА-БЕРИ-О-ДАВАЙ-О-ДАВАЙ-О-БЕРИ-ООО ВОТ-КАКОЙ О-КАКОЙ ОЙКАКОЙАХКАКОЙЙЙИИИ я был занят своим стыдом и страстью был занят стыдом и страстью А ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ ЧТО ДАЛЬШЕ ЧТО ДАЛЬШЕ ЧТО сердцееёстучалостучалосердце НЕ ЗАБЫВАЙ *** один намек и я исчезну один кивок и я приду цветком прильну и кану в бездну и сгину в каменном бреду ночных задворков возьми меня в рабы изведай разнузданность будь госпожой мой демон насладись победой над уничтоженной душой а если вынырнет из мрака охотник на весну твою не бойся я твоя собака я буду рядом я убью о знаю знаю ты не любишь ты в жизнь играешь ты живешь но ты сама себе уступишь и позовешь *** тоску пытаясь жечь любовным ядом жестоким и немым ночным обрядом пронзая жалом темноту пустую в твоих объятьях по тебе тоскую и смерть как солнце девственно ясна но сквозь туман предутреннего сна в какой-то миг внезапно отшатнувшись и замерев а может быть проснувшись забытые читаю письмена... мы с тобою как птицы в полете похожи мы когда-то встречались у Бога под кожей были телом единым единой души Бог сказал нам воистину вы хороши но не знаете этого сами до свидания под часами спеши ангел мой вещий сон приготовь состоится любовь *** ...ну вот и снова, снова, снова снега себя слагают с неба у основания лесного во славу царственного Снега... и снова мы с тобой решаем не уходить, а задержаться и снова таинства свершаем, и тени синие ложатся как снегопады, под глазами... о труд неистовый, о дали, открытые лучам касаний, они друг друга угадали... восстали сны в лесу сосновом и занесли себя снегами, и снова, снова, снова, снова уста сливаются с устами... Я + Ты тихо тихо толкается в сердце как плод наконечник копья это ты это я и снежинок снежинок снежинок толкаюсь толпой это праздник моих поцелуев растаявших под твоею стопой осторожность и дерзость бегущего по груди муравья это ты это я у жарптичьих птенцов откровенные жаркие рты это я это ты и жасмина восторг и песчинка упавшая в воду со спинки лягушки океан отдыхает в извилинах непросохшей ракушки слезы бабочки на цветы на цветы это я это ты SACRAMENTO Я посвящаю в Высший Сан тебя во имя звезд и путников-скитальцев. Пусть жертвенный огонь пойдет, знобя, от кончиков волос до плоти пальцев, и вспыхнет перламутровая грудь, и радугой пронзится позвоночник, и солнце опознает свой подстрочник, и в лонной глубине вспорхнет, как ртуть, ответного огня живой источник, и стоном завершится этот путь... И суть твоя исторгнется, дробя мгновение как вавилонский камень. Я превращаю в Женщину тебя. Закрой глаза. Прости и здравствуй. Amen. *** Ночная Нежная Другая назвал цветок предполагая неназванными все цветы Ночная Нежная Другая спросила взглядом не мигая зачем на свете я и ты Бог знает для какого дела одной душе нужны два тела и что должны они посметь случилось все как ты хотела и у последнего предела прощенья попросила смерть *** из акварели вышла ты означились размывом жидким голубоватые белки нерастворенных губ пружинки и синей жилки на руке болезненная симпатичность и строгая асимметричность упругой ямки на щеке все это было как во сне где был калейдоскоп с картинкой которой не было еще подобье куколки с личинкой которой нет уже и вдруг все это удалилось за не в зазеркалье а в засонье зачем-то почему слеза
Вуаля: Владимир Соловьёв Смысл любви Статья вторая И у животных, и у человека половая любовь есть высший расцвет индивидуальной жизни. Но так как у животных родовая жизнь решительно перевешивает индивидуальную, то и высшее напряжение этой последней идет лишь на пользу родовому процессу. Не то чтобы половое влечение было лишь средством для простого воспроизведения или размножения организмов, но оно служит для произведения организмов более совершенных с помощью полового соперничества и подбора. Такое же значение старались приписать половой любви и в мире человеческом, но, как мы видели, совершенно напрасно. Ибо в человечестве индивидуальность имеет самостоятельное значение и не может быть в своем сильнейшем выражении лишь орудием внешних ей целей исторического процесса. Или, лучше сказать, истинная цель исторического процесса не такого рода, чтобы человеческая личность могла служить для нее лишь страдательным И преходящим орудием. Убеждение в безотносительном достоинстве человека основано не на самомнении, а также и не на том эмпирическом факте, что мы не знаем другого, более совершенного существа в порядке природы. Безотносительное достоинство человека состоит в несомненно присущей ему абсолютной форме (образе) разумного сознания. Сознавая, как и животное, пережитые и переживаемые им состояния, усматривая между ними ту или другую связь и на основании этой связи предваряя умом состояния будущие, человек, сверх того, имеет способность оценивать свои состояния, и действия, и всякие факты вообще не только по отношению их к другим единичным фактам, но и ко всеобщим идеальным нормам; его сознание сверх явлений жизни определяется еще разумом истины. Сообразуя свои действия с этим высшим сознанием, человек может бесконечно совершенствовать свою жизнь и природу, не выходя из пределов человеческой формы. Поэтому-то он и есть высшее существо природного мира и действительный конец мироздательного процесса; ибо помимо Существа, которое само есть вечная и абсолютная истина между всеми другими, то, которое способно познавать и осуществлять в себе истину, есть высшее не в относительном, а в безусловном смысле. Какое разумное основание можно придумать для создания новых, по существу более совершенных форм, когда есть уже форма, способная к бесконечному самоусовершенствованию, могущая вместить всю полноту абсолютного содержания? С появлением такой формы дальнейший прогресс может состоять только в новых степенях ее собственного развития, а не в смене ее какими-нибудь созданиями другого рода, другими, небывалыми формами бытия. В этом существенное отличие между космогоническим и историческим процессом. Первый создает (до появления человека) все новые и новые роды существ, причем прежние частию истребляются, как неудачные опыты, частию же вместе с новыми внешним образом сосуществуют и случайно сталкиваются между собой, не образуя никакого действительного единства вследствие отсутствия в них общего сознания, которое связывало бы их между собой и с космическим прошлым. Такое общее сознание является в человечестве. В мире животных преемство высших форм от низших, при всей своей правильности и целесообразности, есть факт, для них самих безусловно внешний и чуждый, вовсе для них не существующий: слон и обезьяна ничего не могут знать о сложном процессе геологических и биологических трансформаций, обусловившем их действительное появление на земле; сравнительно высшая степень развития частного и единичного сознания не означает здесь никакого прогресса в общем сознании, которое так же безусловно отсутствует у этих умных животных, как и у глупой устрицы; сложный мозг высшего млекопитающего столь же мало служит для самоосвещения природы в ее целости, как и зачаточные нервные узлы какого-нибудь червя. В человечестве, напротив, чрез повышенное индивидуальное сознание, религиозное и научное, прогрессирует сознание всеобщее. Индивидуальный ум здесь есть не только орган личной жизни, но также орган воспоминания и гадания для всего человечества и даже для всей природы. Тот еврей, который написал: вот книга рождения неба и земли - и далее: вот книга рождения человека, выражал не только свое личное и народное сознание - через него впервые просияла в мире истина всемирного и всечеловеческого единства. И все дальнейшие успехи сознания состоят лишь в развитии и воплощении этой истины, им незачем и нельзя выходить из этой всеобъемлющей формы: что иное может сделать самая совершенная астрономия и геология, как не восстановить вполне генезис небес и земли; точно так же высшею задачей исторического познания может быть только - восстановить "книгу рождений человека", т. е. генетическую преемственную связь в жизни человечества, и, наконец, наша творческая деятельность не может иметь высшей цели, как воплощать в ощутительных образах это изначала созданное и провозглашенное единство небес, земли и человека. Вся истина положительное единство всего - изначала заложена в живом сознании человека и постепенно осуществляется в жизни человечества с сознательною преемственностью (ибо истина, не помнящая родства, не есть истина). Благодаря бесконечной растяжимости и неразрывности своего преемственного сознания человек, оставаясь самим собою, может постигать и осуществлять всю беспредельную полноту бытия, и потому никакие высшие роды существ на смену ему не нужны и невозможны. В пределах своей данной действительности человек есть только часть природы, но он постоянно и последовательно нарушает эти пределы; в своих духовных порождениях - религии и науке, нравственности и художестве - он обнаруживается как центр всеобщего сознания природы, как душа мира, как осуществляющаяся потенция абсолютного всеединства, и, следовательно, выше его может быть только это самое абсолютное в своем совершенном акте, или вечном бытии, т. е. Бог. Преимущество человека перед прочими существами природы - способность познавать и осуществлять истину - не есть только родовая, но и индивидуальная: каждый человек способен познавать и осуществлять истину, каждый может стать живым отражением абсолютного целого, сознательным и самостоятельным органом всемирной жизни... Но для того чтобы индивидуальное существо нашло в истине - всеединстве свое оправдание и утверждение, недостаточно с его стороны одного сознания истины - оно должно быть в истине, а первоначально и непосредственно индивидуальный человек, как и животное, не есть в истине: он находит себя как обособленную частицу всемирного целого, и это свое частичное бытие он утверждает в эгоизме как целое для себя, хочет быть всем в отдельности от всего - вне истины. Эгоизм как реальное основное начало индивидуальной жизни всю ее проникает и направляет, все в ней конкретно определяет, а потому его никак не может перевесить и упразднить одно теоретическое сознание истины. Пока живая сила эгоизма не встретится в человеке с другою живою силою, ей противоположною, сознание истины есть только внешнее освещение, отблеск чужого света. Если бы человек только в этом смысле мог вмещать истину, то связь с нею его индивидуальности не была бы внутреннею и неразрывною; его собственное существо, оставаясь, как животное, вне истины, было бы, как оно, обречено (в своей субъективности) на гибель, сохраняясь только как идея в мысли абсолютного ума. Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Любовь, как действительное упразднение эгоизма, есть действительное оправдание и спасение индивидуальности. Любовь больше, чем разумное сознание, но без него она не могла бы действовать как внутренняя спасительная сила, возвышающая, а не упраздняющая индивидуальность. Только благодаря разумному сознанию (или, что то же, сознанию истины) человек может различать самого себя, т. е. свою истинную индивидуальность, от своего эгоизма, а потому, жертвуя этим эгоизмом, отдаваясь сам любви, он находит в ней не только живую, но и животворящую силу и не теряет вместе со своим эгоизмом и свое индивидуальное существо, а, напротив, увековечивает его. В мире животных вследствие отсутствия у них собственного разумного сознания истина, реализующаяся в любви, не находя в них внутренней точки опоры для своего действия, может действовать лишь прямо, как внешняя для них роковая сила, завладевающая ими как слепыми орудиями для чуждых им мировых целей; здесь любовь является как одностороннее торжество общего, родового над индивидуальным, поскольку у животных их индивидуальность совпадает с эгоизмом в непосредственности частичного бытия, а потому и гибнет вместе с ним. III Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма...На этом общем основании мы можем разрешить и специальную нашу задачу: объяснить смысл половой любви.... Недаром же половые отношения не только называются любовью, но и представляют, по общему признанию, любовь по преимуществу, являясь типом и идеалом всякой другой любви (см. Песнь песней. Апокалипсис). Ложь и зло эгоизма состоят вовсе не в том, что этот человек слишком высоко себя ценит, придает себе безусловное значение и бесконечное достоинство: в этом он прав, потому что всякий человеческий субъект как самостоятельный центр живых сил, как потенция (возможность) бесконечного совершенства, как существо, могущее в сознании и в жизни своей вместить абсолютную истину, всякий человек в этом качестве имеет безотносительное значение и достоинство, есть нечто безусловно незаменимое и слишком высоко оценить себя не может (по евангельскому слову: что даст человек в обмен за душу свою?). Непризнание за собою этого безусловного значения равносильно отречению от человеческого достоинства; это есть основное заблуждение и начало всякого неверия: он так малодушен, что даже в самого себя верить не в силах, - как может он поверить во что-нибудь другое? Основная ложь и зло эгоизма не в этом абсолютном самосознании и самооценке субъекта, а в том, что, приписывая себе по справедливости безусловное значение, он несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром жизни, каков он и есть в самом деле, он других относит к окружности своего бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценность. Разумеется, в отвлеченном, теоретическом сознании всякий человек, не помешавшийся в рассудке, всегда допускает полную равноправность других с собою; но в сознании жизненном, в своем внутреннем чувстве и на деле, он утверждает бесконечную разницу, совершенную несоизмеримость между собою и другими: он сам по себе есть все, они сами по себе - ничто. Между тем именно при таком исключительном самоутверждении человек и не может быть в самом деле тем, чем он себя утверждает. То безусловное значение, та абсолютность, которую он вообще справедливо за собою признает, но несправедливо отнимает у других, имеет сама по себе лишь потенциальный характер - это только возможность, требующая своего осуществления. Бог есть все, т. е. обладает в одном абсолютном акте всем положительным содержанием, всею полнотою бытия. Человек (вообще и всякий индивидуальный человек в частности), будучи фактически только этим, а не другим, может становиться всем, лишь снимая в своем сознании и жизни ту внутреннюю грань, которая отделяет его от другого. "Этот" может быть "всем" только вместе с другими, лишь вместе с другими может он осуществить свое безусловное значение стать нераздельною и незаменимою частью всеединого целого, самостоятельным живым и своеобразным органом абсолютной жизни. Истинная индивидуальность есть некоторый определенный образ всеединства, некоторый определенный способ восприятия и усвоения себе всего другого. Утверждая себя вне всего другого, человек тем самым лишает смысла свое собственное существование, отнимает у себя истинное содержание жизни и превращает свою индивидуальность в пустую форму. Таким образом, эгоизм никак не есть самосознание и самоутверждение индивидуальности, а напротив - самоотрицание и гибель. Метафизические и физические, исторические и социальные условия человеческого существования всячески видоизменяют и смягчают наш эгоизм, полагая сильные и разнообразные преграды для обнаружения его в чистом виде и во всех ужасных его последствиях. Но вся эта сложная. Провидением предопределенная, природою и историей осуществляемая система препятствий и коррективов оставляет нетронутою самую основу эгоизма, постоянно выглядывает из-под покрова личной и общественной нравственности, а при случае проявляется и с полною ясностью. Есть только одна сила, которая может изнутри, в корне, подорвать эгоизм, и действительно его подрывает, именно любовь, и главным образом любовь половая. Ложь и зло эгоизма состоят в исключительном признании безусловного значения за собою и в отрицании его у других; рассудок показывает нам, что это неосновательно и несправедливо, а любовь прямо фактически упраздняет такое несправедливое отношение, заставляя нас не в отвлеченном сознании, а во внутреннем чувстве и жизненной воле признать для себя безусловное значение другого. Познавая в любви истину другого не отвлеченно, а существенно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической способности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом. Всякая любовь есть проявление этой способности, но не всякая осуществляет ее в одинаковой степени, не всякая одинаково радикально подрывает эгоизм. Эгоизм есть сила не только реальная, но основная, укоренившаяся в самом глубоком центре нашего бытия и оттуда проникающая и обнимающая всю нашу действительность, - сила непрерывно действующая во всех частностях и подробностях нашего существования. Чтобы настоящим образом подорвать эгоизм, ему необходимо противопоставить такую же конкретно-определенную и все наше существо проникающую, все в нем захватывающую любовь. То другое, которое должно освободить из оков эгоизма нашу индивидуальность, должно иметь соотношение со всею этою индивидуальностью, должно быть таким же реальным и конкретным, вполне объективированным субъектом, как и мы сами, и вместе с тем должно во всем отличаться от нас, чтобы быть действительно другим, т. е., имея все то существенное содержание, которое и мы имеем, иметь его другим способом или образом, в другой форме, так, чтобы всякое проявление нашего существа, всякий жизненный акт встречали в этом другом соответствующее, но неодинаковое проявление, так, чтобы отношение одного к другому было полным и постоянным обменом, полным и постоянным утверждением себя в другом, совершенным взаимодействием и общением. Тогда только эгоизм будет подорван и упразднен не в принципе только, а во всей своей конкретной действительности. Только при этом, так сказать химическом, соединении двух существ, однородных и равнозначительных, но всесторонне различных по форме, возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном создание нового человека, действительное осуществление истинной человеческой индивидуальности. Такое соединение или по крайней мере ближайшую возможность к нему мы находим в половой любви, почему и придаем исключительное значение как необходимому и незаменимому основанию всего дальнейшего совершенствования, как неизбежному и постоянному условию, при котором только человек может действительно быть в истине. IV
Вуаля: рисунок и поэма Михаил Лермонтов Валерик (1840) Я к вам пишу случайно; право, Не знаю как и для чего. Я потерял уж это право. И что скажу вам? -- ничего! Что помню вас? -- но, боже правый, Вы это знаете давно; И вам, конечно, все равно. И знать вам также нету нужды, Где я? что я? в какой глуши? Душою мы друг другу чужды, Да вряд ли есть родство души. Страницы прошлого читая, Их по порядку разбирая Теперь остынувшим умом, Разуверяюсь я во всем. Смешно же сердцем лицемерить Перед собою столько лет; Добро б еще морочить свет! Да и притом, что пользы верить Тому, чего уж больше нет?.. Безумно ждать любви заочной? В наш век все чувства лишь на срок; Но я вас помню -- да и точно, Я вас никак забыть не мог! Во-первых, потому, что много И долго, долго вас любил, Потом страданьем и тревогой За дни блаженства заплатил; Потом в раскаянье бесплодном Влачил я цепь тяжелых лет И размышлением холодным Убил последний жизни цвет. С людьми сближаясь осторожно, Забыл я шум младых проказ, Любовь, поэзию, -- но вас Забыть мне было невозможно. И к мысли этой я привык, Мой крест несу я без роптанья: То иль другое наказанье? Не все ль одно. Я жизнь постиг; Судьбе как турок иль татарин За все я ровно благодарен; У бога счастья не прошу И молча зло переношу. Быть может, небеса Востока Меня с ученьем их пророка Невольно сблизили. Притом И жизнь всечасно кочевая, Труды, заботы ночь и днем, Все, размышлению мешая, Приводит в первобытный вид Больную душу: сердце спит, Простора нет воображенью... И нет работы голове... Зато лежишь в густой траве И дремлешь под широкой тенью Чинар иль виноградных лоз, Кругом белеются палатки; Казачьи тощие лошадки Стоят рядком, повеся нос; У медных пушек спит прислуга. Едва дымятся фитили; Попарно цепь стоит вдали; Штыки горят под солнцем юга. Вот разговор о старине В палатке ближней слышен мне; Как при Ермолове ходили В Чечню, в Аварию, к горам; Как там дрались, как мы их били, Как доставалося и нам; И вижу я неподалеку У речки, следуя пророку, Мирной татарин свой намаз Творит, не подымая глаз; А вот кружком сидят другие. Люблю я цвет их желтых лиц, Подобный цвету ноговиц, Их шапки, рукава худые, Их темный и лукавый взор И их гортанный разговор. Чу -- дальний выстрел! Прожужжала Шальная пуля... славный звук... Вот крик -- и снова все вокруг Затихло... Но жара уж спала, Ведут коней на водопой, Зашевелилася пехота; Вот проскакал один, другой! Шум, говор. Где вторая рота? Что, вьючить? -- что же капитан? Повозки выдвигайте живо! "Савельич!" -- "Ой ли!" -- "Дай огниво!" Подъем ударил барабан -- Гудит музыка полковая; Между колоннами въезжая, Звенят орудья. Генерал Вперед со свитой поскакал... Рассыпались в широком поле, Как пчелы, с гиком казаки; Уж показалися значки Там на опушке -- два, и боле. А вот в чалме один мюрид В черкеске красной ездит важно, Конь светло-серый весь кипит, Он машет, кличет -- где отважный? Кто выдет с ним на смертный бой!.. Сейчас, смотрите: в шапке черной Казак пустился гребенской; Винтовку выхватил проворно, Уж близко... выстрел... легкий дым... Эй, вы, станичники, за ним... Что? ранен!.. -- Ничего, безделка... И завязалась перестрелка... Но в этих сшибках удалых Забавы много, толку мало; Прохладным вечером, бывало, Мы любовалися на них, Без кровожадного волненья, Как на трагический балет; Зато видал я представленья, Каких у вас на сцене нет... Раз -- это было под Гихами -- Мы проходили темный лес; Огнем дыша, пылал над нами Лазурно-яркий свод небес. Нам был обещан бой жестокий. Из гор Ичкерии далекой Уже в Чечню на братний зов Толпы стекались удальцов. Над допотопными лесами Мелькали маяки кругом; И дым их то вился столпом, То расстилался облаками; И ожпвилися леса; Скликались дико голоса Под их зелеными шатрами. Едва лишь выбрался обоз В поляну, дело началось; Чу! в арьергард орудья просят; Вот ружья из кустов <вы>носят, Вот тащат за ноги людей И кличут громко лекарей; А вот и слева, из опушки, Вдруг с гиком кинулись на пушки; И градом пуль с вершин дерев Отряд осыпан. Впереди же Все тихо -- там между кустов Бежал поток. Подходим ближе. Пустили, несколько гранат; Еще подвинулись; молчат; Но вот над бревнами завала Ружье как будто заблистало; Потом мелькнуло шапки две; И вновь все спряталось в траве. То было грозное молчанье, Недолго длилося оно, Но <в> этом странном ожиданье Забилось сердце не одно. Вдруг залп... глядим: лежат рядами, Что нужды? здешние полки Народ испытанный... "В штыки, Дружнее!" -- раздалось за нами. Кровь загорелася в груди! Все офицеры впереди... Верхом помчался на завалы Кто не успел спрыгнуть с коня... "Ура!" -- и смолкло. "Вон кинжалы, В приклады!" -- и пошла резня, И два часа в струях потока Бой длился. Резались жестоко, Как звери, молча, с грудью грудь, Ручей телами запрудили. Хотел воды я зачерпнуть... (И зной и битва утомили Меня), но мутная волна Была тепла, была красна. На берегу, под тенью дуба, Пройдя завалов первый ряд, Стоял кружок. Один солдат Был на коленах; мрачно, грубо Казалось выраженье лиц, Но слезы капали с ресниц, Покрытых пылью... на шинели, Спиною к дереву, лежал Их капитан. Он умирал; В груди его едва чернели Две ранки; кровь его чуть-чуть Сочилась. Но высоко грудь И трудно подымалась, взоры Бродили страшно, он шептал... "Спасите, братцы. Тащат в горы. Постойте -- ранен генерал... Не слышат..." Долго он стонал, Но все слабей, и понемногу Затих и душу отдал богу; На ружья опершись, кругом Стояли усачи седые... И тихо плакали... потом Его остатки боевые Накрыли бережно плащом И понесли. Тоской томимый, Им вслед смотрел <я> недвижимый. Меж тем товарищей, друзей Со вздохом возле называли; Но не нашел в душе моей Я сожаленья, ни печали. Уже затихло все; тела Стащили в кучу; кровь текла Струею дымной по каменьям, Ее тяжелым испареньем Был полон воздух. Генерал Сидел в тени на барабане И донесенья принимал. Окрестный лес, как бы в тумане, Синел в дыму пороховом. А там вдали грядой нестройной. Но вечно гордой и спокойной, Тянулись горы -- и Казбек Сверкал главой остроконечной. И с грустью тайной и сердечной Я думал: "Жалкий человек. Чего он хочет!., небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он -- зачем?" Галуб прервал мое мечтанье, Ударив по плечу; он был Кунак мой; я его спросил, Как месту этому названье? Он отвечал мне: "Валерик, А перевесть на ваш язык, Так будет речка смерти: верно, Дано старинными людьми". -- "А сколько их дралось примерно Сегодня?" -- "Тысяч до семи". -- "А много горцы потеряли?" -- "Как знать?--зачем вы не считали!" "Да! будет, -- кто-то тут сказал, -- Им в память этот день кровавый!" Чеченец посмотрел лукаво И головою покачал. Но я боюся вам наскучить, В забавах света вам смешны Тревоги дикие войны; Свой ум вы не привыкли мучить Тяжелой думой о конце; На вашем молодом лице Следов заботы и печали Не отыскать, и вы едва ли Вблизи когда-нибудь видали, Как умирают. Дай вам бог И не видать: иных тревог Довольно есть. В самозабвенье Не лучше ль кончить жизни путь? И беспробудным сном заснуть С мечтой о близком пробужденье? Теперь прощайте: если вас Мой безыскусственный рассказ Развеселит, займет хоть малость, Я буду счастлив. А не так? Простите мне его как шалость И тихо молвите: чудак!..
Вуаля: И с грустью тайной и сердечной Я думал: "Жалкий человек. Чего он хочет!., небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он -- зачем?" "Валерик" Михаил Лермонтов Вот, и никакой он не "Демон - дух изгнания", а поэт, невольник чести ... участник сражения погиб, потому что был убит ... на Кавказе - в своей судьбе ... ........................ влюблялся, и терял любовь, писал стихи и письма, дружил, служил в армии, радовался и грустил... болел и выздоравливал, и ещё бы влюбился, ежели бы не война ... и жил бы... ... спасибо ему ... за правду... трагический балет
Вуаля: В "Новой" написано, что в Европе книгу Евфросини К. признали "более, чем литература"... Мне кажется, что не более - а единственно так, как требует от человека "Дух Возрождения", который не утратила Е.К. спасибо ей. Мне кажется, что Милосердие в том, чтобы самому быть мудрее. Лично вспомнить про достоинство человека, о котором напомнила (светлая память) исповедь благородной Души.
Дженни: "Дуэль" Чехова "чёрт" ? click here низменное высокомерие лень Чехов признавал в себе и потому требовал от себя "Работать" !!! работать! потому он и поехал на Сахалин - бросил себя, как кость - собакам, жрите, черти, только душу не троньте...
Бёрнс: Роберт Бернс. Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Перевод С.Я. Маршака Собрание сочинений С.Я. Маршака в восьми томах. Т. 3. М., "Художественная литература", 1969. OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ЧЕСТНАЯ БЕДНОСТЬ Кто честной бедности своей Стыдится и все прочее, Тот самый жалкий из людей, Трусливый раб и прочее. При всем при том, При всем при том, Пускай
полная версия страницы