Форум » Название подфорума9 » хорошие книги (продолжение) » Ответить
хорошие книги (продолжение)
Вуаля: Житков Борис Степанович Что я видел Цикл рассказов --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Что я видел". Рассказы и сказки Для младшего школьного возраста. К ВЗРОСЛЫМ Эта книга - о вещах. Писал я её, имея в виду возраст от трёх до шести лет. Читать её ребёнку надо по одной-две главы на раз. Пусть ребёнок листает книгу, пусть рассматривает, изучает рисунки. Книжки этой должно хватить на год. Пусть читатель живёт в ней и вырастает. Ещё раз предупреждаю: не читайте помногу! Лучше снова прочесть сначала. Автор ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА КАК МЕНЯ НАЗЫВАЛИ Я был маленький и всех спрашивал: "Почему?" Мама скажет: - Смотри, уже девять часов. А я говорю: - Почему? Мне скажут: - Иди спать. А я опять говорю: - Почему? Мне говорят: - Потому что поздно. - А почему поздно? - Потому что девять часов. - А почему девять часов? И меня за это называли Почемучкой. Меня все так называли, а по-настоящему меня зовут Алёшей. ПРО ЧТО МАМА С ПАПОЙ ГОВОРИЛИ Вот один раз приходит папа с работы и говорит мне: - Пускай Почемучка уйдёт из комнаты. Мне нужно тебе что-то сказать. Мама мне говорит: - Почемучка, уйди в кухню, поиграй там с кошкой. Я сказал: - Почему с кошкой? Но папа взял меня за руку и вывел за дверь. Я не стал плакать, потому что тогда не услышу, что папа говорит. А папа говорил вот что: - Сегодня я получил от бабушки письмо. Она просит, чтобы ты с Алёшей приехала к ней в Москву. А оттуда он с бабушкой поедет в Киев. И там он пока будет жить. А когда мы устроимся на новом месте, ты возьмёшь его от бабушки и привезёшь. Мама говорит: - Я боюсь Почемучку везти - он кашляет. Вдруг по дороге совсем заболеет. Папа говорит: - Если он ни сегодня, ни завтра кашлять не будет, то, я думаю, можно взять. - А если он хоть раз кашлянет, - говорит мама, - с ним нельзя ехать. Я всё слышал и боялся, что как-нибудь кашляну. Мне очень хотелось поехать далеко-далеко. КАК МАМА НА МЕНЯ РАССЕРДИЛАСЬ До самого вечера я не кашлянул. И когда спать ложился, не кашлял. А утром, когда вставал, я вдруг закашлял. Мама слышала. Я подбежал к маме и стал кричать: - Я больше не буду! Я больше не буду! Мама говорит: - Чего ты орёшь? Чего ты не будешь? Тогда я стал плакать и сказал, что я кашлять не буду. Мама говорит: - Почему это ты боишься кашлять? Даже плачешь? Я сказал, что хочу ехать далеко-далеко. Мама сказала: - Ага! Ты, значит, всё слышал, что мы с папой говорили. Фу, как нехорошо подслушивать! Такого гадкого мальчишку я всё равно не возьму. - Почему? - сказал я. - А потому, что гадкий. Вот и всё. Мама ушла на кухню и стала разводить примус. И примус так шумел, что мама ничего не слыхала. А я её всё просил: - Возьми меня! Возьми меня! А мама не отвечала. Теперь она рассердилась, и всё пропало! БИЛЕТ Когда утром папа уходил, он сказал маме: - Так, значит, я сегодня еду в город брать билеты. А мама говорит: - Какие билеты? Один только билет нужен. - Ах, да, - сказал папа, - совершенно верно: один билет. Для Почемучки не надо. Когда я это услыхал, что для меня билета не берут, я заплакал и хотел побежать за папой, но папа быстро ушёл и захлопнул дверь. Я стал стучать кулаками в дверь. А из кухни вышла наша соседка - она толстая и сердитая - и говорит: - Это ещё что за безобразие? Я побежал к маме. Бежал и очень плакал. А мама сказала: - Уходи прочь, гадкий мальчишка! Не люблю, кто подслушивает. А вечером папа приехал из города и сразу меня спросил: - Ну, как ты? Кашлял сегодня? Я сказал, что "нет, ни разу". А мама сказала: - Всё равно - он гадкий мальчишка. Я таких не люблю. Потом папа вынул из кармана спичечную коробку, а из коробки достал не спичку, а твёрдую бумажку. Она была коричневая, с зелёной полоской, и на ней буквы всякие. - Вот, - сказал папа, - билет! Я на стол кладу. Спрячь, чтобы потом не искать. Билет был всего один. Я понял, что меня не возьмут. И я сказал: - Ну, так я буду кашлять. И всегда буду кашлять и никогда не перестану. А мама сказала: - Ну что же, отдадим тебя в больницу. Там на тебя наденут халатик и никуда пускать не будут. Там и будешь жить, пока не перестанешь кашлять. КАК СОБИРАЛИСЬ В ДОРОГУ А на другой день папа сказал мне: - Ты больше никогда не будешь подслушивать? Я сказал: - А почему? - А потому, что коли не хотят, чтобы слышал, значит, тебе знать этого не надо. И нечего обманывать, подглядывать и подслушивать. Гадость какая! Встал и ногой топнул. Со всей силы, наверное. Мама прибежала, спрашивает: - Что у вас тут? А я к маме головой в юбку и закричал: - Я не буду подслушивать! Тут мама меня поцеловала и говорит: - Ну, тогда мы сегодня едем. Можешь взять с собой игрушку. Выбери, какую. Я сказал: - А почему один билет? - А потому, - сказал папа, - что маленьким билета не надо. Их так возят. Я очень обрадовался и побежал в кухню всем сказать, что я еду в Москву. А с собой я взял мишку. Из него немножко сыпались опилки, но мама быстро его зашила и положила в чемодан. А потом накупила яиц, колбасы, яблок и ещё две булки. Папа вещи перевязал ремнями, потом посмотрел на часы и сказал: - Ну, что же, пора ехать. А то пока из нашего посёлка до города доедем, а там ещё до вокзала... С нами все соседи прощались и приговаривали: - Ну вот, поедешь по железной дороге в вагончике... Смотри, не вывались. И мы поехали на лошади в город. Мы очень долго ехали, потому что с вещами. И я заснул. ВОКЗАЛ Я думал, что железная дорога такая: она как улица, только внизу не земля и не камень, а такое железо, как на плите, гладкое-гладкое. И если упасть из вагона, то о железо очень больно убьёшься. Оттого и говорят, чтобы не вылетел. И вокзала я никогда не видал. Вокзал - это просто большой дом. Наверху часы. Папа говорит, что это самые верные часы в городе. А стрелки такие большие, что - папа сказал - даже птицы на них иногда садятся. Часы стеклянные, а сзади зажигают свет. Мы приехали к вокзалу вечером, а на часах всё было видно. У вокзала три двери, большие, как ворота. И много-много людей. Все входят и выходят. И несут туда сундуки, чемоданы, и тётеньки с узлами очень торопятся. А как только мы подъехали, какой-то дяденька в белом фартуке подбежал да вдруг как схватит наши вещи. Я хотел закричать "ой", а папа просто говорит: - Носильщик, нам на Москву, восьмой вагон. Носильщик взял чемодан и очень скоро пошёл прямо к двери. Мама с корзиночкой за ним даже побежала. Там, в корзиночке, у нас колбаса, яблоки, и ещё, я видел, мама конфеты положила. Папа схватил меня на руки и стал догонять маму. А народу так много, что я потерял, где мама, где носильщик. Из дверей наверх пошли по лесенке, и вдруг большая-большая комната. Пол каменный и очень гладкий, а до потолка так ни один мальчик камнем не добросит. И всюду круглые фонари. Очень светло и очень весело. Всё очень блестит, и в зелёных бочках стоят деревья, почти до самого потолка. Они без веток, только наверху листья большие-большие и с зубчиками. А ещё там стояли красные блестящие шкафчики. Папа прямо со мной к ним пошёл, вынул из кармана деньги и в шкафчик в щёлочку запихнул деньгу, а внизу в окошечке выскочил беленький билетик. Я только сказал: - Почему? А папа говорит: - Это касса-автомат. Без такого билета меня к поезду не пустят вас провожать. КАКАЯ ПЛАТФОРМА Папа быстро пошёл со мной, куда все шли с чемоданами и узлами. Я смотрел, где мама и где носильщик, но их нигде не было. А мы прошли в дверь, и там у папы взяли билет и сказали: - Проходите, гражданин. Я думал, что мы вышли на улицу, а здесь сверху стеклянная крыша. Это самый-то вокзал и есть. Тут стоят вагоны гуськом, один за другим. Они друг с другом сцеплены - это и есть поезд. А впереди - паровоз. А рядом с вагонами шёл длинный пол. Папа говорит: - Вон на платформе стоит мама с носильщиком. Этот длинный пол и есть платформа. Мы пошли. Вдруг мы слышим - сзади кричат: - Поберегись! Поберегись! Мы оглянулись, и я увидел: едет тележка, низенькая, на маленьких колесиках, на ней стоит человек, а тележка идёт сама, как заводная. Тележка подъехала к маме с носильщиком и остановилась. На ней уже лежали какие-то чемоданы. Носильщик быстро положил сверху наши вещи, а тут мы с папой подошли, и папа говорит: - Вы не забыли? Восьмой вагон. А сам всё меня на руках держит. Носильщик посмотрел на папу, засмеялся и говорит: - А молодого человека тоже можно погрузить. Взял меня под мышки и посадил на тележку, на какой-то узел. Папа крикнул: - Ну, держись покрепче! Тележка поехала, а мама закричала: - Ах, что за глупости! Он может свалиться! - и побежала за нами. Я боялся, что она догонит и меня снимет, а дяденька, что стоял на тележке, только покрикивал: - Поберегись! Поберегись! И тележка побежала так быстро, что куда там маме догнать! Мы ехали мимо вагонов. Потом тележка стала. Тут подбежал наш носильщик, а за ним папа, и меня сняли. У вагона в конце - маленькая дверка, и к ней ступеньки, будто крылечко. А около дверки стоял дядя с фонариком и в очках. На нём курточка с блестящими пуговками, вроде как у военных. Мама ему говорит: - Кондуктор, вот мой билет. Кондуктор стал светить фонариком и разглядывать мамин билет. КАК Я ПОТЕРЯЛСЯ Вдруг, смотрю, по платформе идёт тётя, и на цепочке у неё собака, вся чёрная, в завитушках, а на голове у собаки большой жёлтый бант, как у девочки. И собака только до половины кудрявая, а сзади гладкая, и на хвостике - кисточка из волосиков. Я сказал: - Почему бантик? И пошёл за собакой. Только немножечко, самую капельку пошёл. Вдруг слышу сзади: - А ну, поберегись! Не наш носильщик, а другой прямо на меня везёт тачку с чемоданами. Я скорей побежал, чтобы он меня не раздавил. Тут много всяких людей пошло, меня совсем затолкали. Я побежал искать маму. А вагоны все такие же, как наш. Я стал плакать, а тут вдруг на весь вокзал - страшный голос: - Поезд отправляется... - и ещё что-то. Так громко, так страшно, будто великан говорит. Я ещё больше заплакал: вот поезд сейчас уйдёт, и мама уедет! Вдруг подходит дядя-военный, в зелёной шапке, наклонился и говорит: - Ты чего плачешь? Потерялся? Маму потерял? А я сказал, что мама сейчас уедет. Он меня взял за руку и говорит: - Пойдём, мы сейчас маму сыщем. И повёл меня по платформе очень скоро. А потом взял на руки. Я закричал: - Не надо меня забирать! Где мама? К маме хочу! А он говорит: - Ты не плачь. Сейчас мама придёт. И принёс меня в комнату. А в комнате - тётеньки. У них мальчики, девочки и ещё совсем маленькие на руках. Другие игрушками играют, лошадками. А мамы там нет. Военный посадил меня на диванчик, и тут одна тётя ко мне подбегает и говорит: - Что, что? Мальчик потерялся? Ты не реви. Ты скажи: как тебя зовут? Ну, кто ты такой? Я сказал: - Я Почемучка. Меня Алёшей зовут. А военный сейчас же убежал бегом из комнаты. Тётенька говорит: - Ты не плачь. Сейчас мама придёт. Вон смотри, лошадка какая хорошенькая. КАК Я НАШЕЛСЯ Вдруг я услышал, как на весь вокзал закричал опять этот великанский голос: - Мальчик в белой матросской шапочке и синей курточке, Алёша Почемучка, находится в комнате матери и ребёнка. - Вот, слышишь? - говорит тётенька. - Мама узнает, где ты, и сейчас придёт. Все девочки и мальчики вокруг меня стоят и смотрят, как я плачу. А я уже не плачу. Вдруг двери открылись: прибегает мама. Я как закричу: - Мама! А мама уже схватила меня в охапку. Тётенька ей скорей дверь открыла и говорит: - Не спешите, ещё время есть. Смотрю - и папа уже прибежал. А мама говорит: - Хорошо, что по радио сказали. А то бы совсем голову потеряла. А папа говорит: - С ума сойти с этим мальчишкой! Мама прямо понесла меня в вагон и говорит дяденьке-кондуктору: - Нашёлся, нашёлся... ВАГОН В вагоне - длинный коридор, только узенький. Потом мама отворила дверь, только не так, как в комнате, что надо тянуть к себе, а дверь как-то вбок уехала. И мы вошли в комнату. Мама посадила меня на диван. Напротив тоже диван, а под окошком столик, как полочка. Вдруг в окошко кто-то постучал. Я посмотрел, а там за окном папа. Смеётся и мне пальцем грозит. Я встал ногами на диван, чтобы лучше видеть, а диван мягкий и поддаёт, как качели. Мама сказала, чтобы я не смел становиться ногами на диван, и посадила меня на столик. СОБАЧКА ИНЗОЛ Вдруг я услышал, что сзади кто-то входит. Оглянулся и вижу: это та самая собака с жёлтым бантом, и с ней тётя на цепочке. Я забоялся и поджал ноги, а тётя сказала: - Не бойся, она не укусит. - Почему? - Ах, - сказала тётя, - ты, наверное, и есть Почемучка, который потерялся. Ты - Алёша? Это про тебя радио говорило? Ну да, - говорит, - в белой шапочке и в синей курточке. Тут вошёл к нам дядя, немножко старенький, тоже с чемоданом. А собака на него зарычала. А Собакина хозяйка сказала: - Инзол, тубо! И собака начала дядю нюхать. А дядя свой чемоданчик положил наверх, на полочку. Полочка не дощаная, а из сетки, как будто от кроватки для детей. Дядя сел и спрашивает: - Вы едете или провожаете? Тётя говорит: - Еду. Дядя спрашивает: - Собачка тоже с нами поедет? А этот мальчик ваш? Тётя сказала, что собачка поедет и что собачку зовут Инзол, а моя мама сейчас придёт, а меня зовут Алёша Почемучка. - Ах, - говорит дядя, - это ты от мамы убежал? А теперь, кажется, мама от тебя убежала. Ну что же, - говорит, - поедешь с этой тётей. И со мной. И с собачкой. Я как крикну: - Не хочу! И прямо соскочил со столика и закричал со всей силы: - Мама! Собачка залаяла. Я побежал к двери, собачка тоже. Какие-то чужие там, в коридорчике, и, смотрю, мама всех толкает, бежит ко мне. - Что такое? Ты что скандалишь? Я ведь здесь, дурашка ты этакий! Взяла меня на руки и говорит: - Вон гляди - папа. Сейчас поедем. КАК МЫ ПОЕХАЛИ
Ответов - 25, стр:
1 2 All
Джон Милтон: КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ СОДЕРЖАНИЕ Архангел Михаил продолжает повествование, рассказывает о потопе, упоминает об Аврааме и постепенно объясняет обетование о Семени Жены, данное Адаму и Еве после их грехопадения; возвещает о воплощении смерти, воскресении и вознесении Сына Божия, о состоянии Церкви до Его второго пришествия. Утешенный этими откровениями и обетованиями Адам вместе с Михаилом спускается с горы, будит Еву, погруженную до сей поры в сон; благие сновидения располагают ее душу к покою и покорности. Михаил выводит за руки Прародителей из Рая; за ними полыхает машущий, пламенеющий меч, и Херувимы занимают посты для охранения Рая. Как странник в полдень делает привал, Хотя торопится, так Михаил Прервал на середине свой рассказ, Меж двух миров - погибшим и воскресшим; Он счел, что, может быть, Адам задаст Какой-нибудь вопрос; чуть переждав, Опять продолжил прерванную речь: "- Начало мира, и его конец, И новый род людской, что возрожден, Как бы от малой поросли другой, Ты видел. Все же многое узреть Еще осталось, но твой бренный взор От напряженья изнемог; нельзя Без утомленья смертным созерцать Божественные вещи; посему Дальнейшее - поведаю в словах, А ты сосредоточенно внимай! Покуда племя новое числом Невелико и, памятуя суд Недавний, сохраняет в сердце страх,- Мужи и жены будут жить в труде Богобоязненном и, чтя закон И правду, быстро множиться. Земля, Возделанная ими, уродит Преизобильно хлеб, вино, елей; Они вола, и агнца, и козла Нередко в жертву станут приносить От стад своих и щедро возлиять Вино, священнодействие творя. Безоблачная радость, долгий мир, Под властью патриархов, осенят Колена и роды, но верховод Восстанет некий, с гордою душой Честолюбивой; братский лад презрев И равенство прекрасное, он власть Над братьями преступно обретет, Согласье и законность истребит Природные, и, как ловец людей, Но не зверей, оружьем и обманом, Он всех, кто воспротивится ему, Как дичь, затравит, и ему дадут Прозвание Великого ловца Пред Господом, чтоб Небу досадить Иль, домогаясь нагло у Небес Владычеством, по важности вторым, Почтить его, чье имя родилось От возмущения, хотя других Он в возмущеньях будет обвинять. С толпой клевретов, честолюбьем е ним Объединенных иль к нему в ярмо Поддавшихся, чтоб вместе с главарем Тиранствовать, на Запад он уйдет Из мест Эдемских и в конце концов Равнину сыщет, где из-под земли, Как будто из бездонных адских недр, Клокочущая, черная смола Наружу вырывается, кипя. Задумают они из кирпичей, Скрепленных этой вязкою смолой, Построить город, башню возвести До Неба вышиною, имена Свои прославив, чтоб в чужих краях, В рассеянье, о них не стерлась память, Хорошая, дурная - все равно, Но Бог, не раз пристанища людей Незримо посещающий, следя За их делами, вскоре углядит Строителей и в город низойдет; И прежде, чем достигнет башня врат Небесных башен, посмеется Бог Над зодчими, пошлет их языкам Различье, не оставит и следа Родной, природной речи, заменив Разноголосьем непонятных слов. Подымется немедля дикий шум Многоязычный; все начнут вопить, Но одному другого не понять, И каждый думать будет, что сосед Его дурачит. Наконец, взъярясь От крика и охрипнув, драчуны Побоище затеют меж собой. Немало посмеются наверху Над ними Духи Неба, глядя вниз И слыша свалки нестерпимый гам. Так здание нелепое навек В насмешку сохранится, а труды Строителей - "смешеньем" назовут". С отцовским гневом произнес Адам: "- О, гнусный сын, что на свободу братьев Преступно посягнул, над ними власть Присвоив незаконно! Ведь Господь Ее не уделил. Он всякий скот Дал в обладанье нам, и птиц, и рыб, Но Человеку власти над людьми Он не вручал, оставив за Собой Главенство, род людской освободив От послушанья людям. Но гордец Предерзостный, не удовлетворясь Владычеством над братьями, решил Осадной башней Богу угрожать. Презренный! Чем прокормит он себя И наглую орду на высоте Заоблачной, где тонкий воздух вмиг Их внутренности грубые иссушит? Им в Небе задохнуться суждено, Коль не от голода они умрут!" Ответил Михаил: "- Ты поделом Гнушаешься потомком, что разлад В людскую жизнь спокойную внесет, Разумную свободу подчинив. Узнай: как только первородный грех Тобою был свершен,- ты погубил Свободу истинную, что всегда Со здравым разумом сопряжена Неразлучимой двойней, без него Не существуя вовсе. Если вдруг Затмится разум или же ему Откажет в послушанье Человек,- Неистовые страсти, заодно С желаньями бессвязными, лишат Рассудок власти, в рабство обратив Людей, досель свободных. Посему За то, что Человек в себе самом Дозволил низким силам подчинить Свободный разум, правосудный Бог В расплату подчинит его извне Тиранству самозваных вожаков, Что так же беззаконно отберут Его свободу внешнюю. Ярем Необходим, но для тиранов нет Прощения; однако же порой Народы отойдут столь далеко От добродетели, а стало быть, От разума, что их не произвол, Но правосудье Божье, наряду С каким-нибудь проклятьем роковым, Лишат свободы внешней, вслед за тем, Когда они утратят, согрешив, Свободу внутреннюю. Дерзкий сын Строителя ковчега даст пример Зловещий: за бесчестие, отцу Им нанесенное, услышит он Тяжелое, на свой порочный род Проклятие: "Ты будешь раб рабов". Равно, как предыдущий, этот мир Падет все ниже, ниже, и Господь, Устав от беззаконий, удалится От грешников, и взоры отвратит От них Свои святые, и предаст Развратников - развратным их стезям. Он изо всех народов изберет Один народ, достойный слать мольбы Всевышнему и призывать Его; Народ, которому произойти Назначено от мужа, что возрос По эту сторону реки Евфрат, В язычестве, но праведность хранил И верность. Ты поверишь ли, Адам, Насколько могут люди оглупеть? Еще при патриархе, что обрел Спасенье от потопа, оскорбят Они живого Бога, опустясь До поклоненья делу рук своих,- Кумирам каменным и деревянным! Но Бог, во сне пророческом явясь, Святого праведника отрешит От дома отчего, от всей родни, От ложных истуканов, повелев Уйти в назначенную Им страну, Где сильный от него произведет Народ, благословение излив Столь щедро, что о семени его Все племена Земли благословятся. Немедля повинуясь, он спешит В безвестный край, надеясь на Творца. Он для тебя незрим, но виден мне, С какою верой всех своих божков, Друзей и родину - Халдейский Ур,- Он оставляет, переходит вброд Поток и направляется в Харран, А с ним его несметные стада И множество рабов. Не бедняком Он отселяется, но он Тому Вверяет достоянье, Кто призвал Его в страну чужую. Вот, достиг Он Ханаана. Вижу, как шатры В Сихеме он раскинул и в Море - Равнине ближней; там Господь отдаст Ему и отпрыскам его грядущим Навечно земли эти: от Емафа На севере до самых рубежей Пустыни Южной (называю здесь Края, которым нет еще имен) И дальше - от Ермона на востоке До западного моря. Вот гора Ермон; вот море. Пред тобой, гляди, Места, показываемые мной: Гора Кармел на берегу морском И двуисточный Иордан - рубеж Восточный; также будут жить в Сенире Его сыны - средь протяженных гор. Помысли: все земные племена О семени его благословятся; Под оным Семенем Спаситель твой Великий разумеется; главу Он Змия сокрушит; про то ясней Ты вскорости узнаешь. Патриарх, Чье имя будет - верный Авраам, Оставит сына; а от сына внук Произойдет, что будет знаменит Подобно деду, праведен и мудр. С двенадцатью сынами Ханаан Покинет он, переселясь в страну, Которую в грядущем нарекут Египтом, разделенную рекой, Прозваньем - Нил; гляди - в морской простор Семью впадает устьями поток. Переселится он в голодный год, По зову сына, одного из младших, Что в царстве Фараона облечен Высоким, по значению вторым, Величьем, в силу собственных заслуг. Там он умрет, немалое число Детей оставив; отпрыски, плодясь, Народом целым станут, возбудив Тревогу у тогдашнего царя; Владыка подозрительный, стремясь Такое размноженье сократить Чрезмерное для пришлых чужаков, Гостей, гостеприимству вопреки, Закабалит и обречет на смерть Их сыновей в младенчестве. Меж тем Два брата - Моисей и Аарон, Ниспосланные Господом мужи, Освободили избранный народ И повели к Земле обетованной Со славой и добычей; но сперва Мучитель беззаконный, что отверг Их Бога и послание презрел,- Он будет знаменьями побужден И казнями ужасными: вода Речная станет кровью, без резни; Лягушки, вши и тучи песьих мух Дворец и всю страну заполонят Вторженьем гнусным; скот его падет От мора и парши; сам государь И весь народ, от ног до головы, Острупятся, болячки их тела Покроют; гром и град, и град с огнем Египетское небо раздерут И, прах взметая, истребят вконец Всє на пути, а то, что уцелеет,- Хлеба, плоды и травы,- саранча, На землю черной тучей опустясь, Пожрет, не пощадив ни стебелька; Египет омрачит густая тьма, Тьма осязаемая, и сотрет С лица земли в три дня, а напоследок Один удар полночный поразит Всех первенцев Египта. Лишь тогда Речной дракон смирится, десять язв Жестоких испытав, и пришлецов Отпустит. Он строптивое не раз Утихомирит сердце, но как лед Оттаявший затвердевает вновь, Все жестче становясь,- так Фараон Ожесточится яростней, пока, Неистово преследуя людей, Недавно им отпущенных на волю, Пучиною не будет поглощен; А те - пройдут, как посуху, меж двух, Послушных Моисееву жезлу, Хрустальных стен, почтительно стоявших, Покуда побережья не достиг Спасенный предводителем народ. Такую власть святому Своему Дарует Бог, присутствующий Сам, Под видом Ангела, что впереди Народа шествует, себя укрыв То облаком, то огненным столпом (Днем - облаком, а по ночам - столпом), Дабы ведомых странников сберечь От ярости гонителя. Всю ночь Преследовать их будет Фараон, Но мрак, до стражи утренней, не даст Приблизиться к хранимым беглецам. Тогда, из огненного Бог воззрев Столпа и облака, рассеет рать Преследователя и сокрушит Колеса колесниц, а Моисей, Внимая повелению, прострет Повторно свой могущественный жезл Над морем, и пучина, подчинясь Жезлу, на войско хлынет, затопив Сраженье до того, как началось; Народ же избранный, не пострадав, Пойдет от побережья в Ханаан Пустыней дикою, кружным путем, Дабы, вступая во враждебный край Ханаанеян и страшась войны По недостатку опыта, назад В Египет не вернулся, предпочтя Бесславную неволю. Ведь любой, Равно из благородных иль простых, Предпочитает мир и ценит жизнь Без тягот бранных, если невзначай Отвагой безрассудной не влеком. В пустыне странствуя столь долгий срок, Вторую пользу люди извлекут: Правленье учредят, избрав Совет Великий от двенадцати колен, Дабы судил, блюдя законы. Бог С горы Синай, чей гребень под стопой Господней содрогнется, возвестит, Средь молний, грома, зычных звуков труб, Законы; часть из них посвящена Правам гражданским, а другая часть Обрядам жертвенным; Он, облачив Таинственными символами речь, О Семени грядущем даст понять, Что увенчает сокрушеньем Змия Спасение людей. Но Божий глас Ужасен смертным, и народ начнет Молить, чтоб волю объявлял Господь Устами Моисея; их мольба Не безответна; им сообщено, Что к Богу, без ходатая, нельзя Приблизиться. Отныне Моисей Прообразно высокий этот сан Приемлет, приуготовляя путь Иному, Величайшему, приход Которого предскажет, и в грядущем В свой час пророки предрекут, воспев Великого Мессии времена. Законы и обряды утвердив, Настолько Бог послушливых людей Возлюбит, что средь них благоволит Свою поставить скинию. Святой, Единый соизволит обитать Меж смертными! По Божьим образцам Они святилище соорудят Из кедра, золотом облицевав; Внутри - кивот, а в нем - Его скрижали Завета,- знак союза с Божеством; На крове - милосердия Престол Из золота, крылами осененный Двух Херувимов ярких; перед Ним, Семь золотых лампад должны гореть, Сияя, как светила Зодиака; Над скинией святой в теченье дня Пребудет облако, а ночью - огнь, За исключеньем времени в пути. Так, под вожденьем Ангела, прийдут Они в обетованную страну, Что Аврааму и его сынам Обещана. Но слишком длить рассказ О всех сраженьях мне бы довелось, О царствах побежденных и царях, О том, как Солнце будет целый день Стоять в зените и отсрочит ночь, Вняв голосу людскому: "- Солнце, стой Над Гаваоном и Луна, замри Над Айалонским долом до тех пор, Пока Израиль не одержит верх!"; Так наречется Авраама внук, Сын Исаака, и прозванье это Воспримет весь его грядущий род, Который завоюет Ханаан". Здесь перебил Адам: "- Посол Небес! Ты мрак мой просветил, ты мне открыл Благое, но всего отрадней весть О том, что Аврааму предстоит И роду Авраама. Лишь теперь Я вразумлен: воистину глаза Мои прозрели, сердце отошло, Смущенное тревогой о судьбе Моей и Человечества, о том, Что нас в грядущем ждет; но вижу день Того, в Ком некогда благословятся Все племена; я милости такой Не заслужил, запретного ища Познанья - недозволенным путем. Но не могу постичь: зачем даны Законы разные в большом числе Тем людям, средь которых пребывать Изволит Бог? Столь многие законы Предполагают множество грехов. Как может обретаться там Творец?" Ответил Михаил: "- Не усомнись,- Они греху подвластны, от тебя Произойдя; им Божий дан закон, Дабы их прирожденную явить Порочность, подстрекающую грех Вести борьбу с законом; но, поняв, Что грех не может быть искоренен Законом, но лишь выведен на свет, Что призрачные средства - кровь быков И козлищ,- очищенья не дают Полнейшего; отсюда заключат, Что Человека искупить должна Бесценнейшая, праведная кровь, За грешных пролитая, чтоб могли Они посредством праведности вящей, От веры исходящей, обрести Пред Богом оправдание и мир Для совести; но этого закон Обрядами не в силах обеспечить, Равно как не способен Человек Блюсти закона нравственную часть, А не блюдя - не может вовсе жить. Итак, в законе совершенства нет; Он только в предваренье людям дан, Дабы, по исполнению времен, Завет могли бы высший восприять, От призрачных прообразов прийти К извечной истине, от плоти к духу, От пут закона тесного к приятью Свободному безмерной благодати Господней, подневольный, рабский страх Почтением сыновним заменив, И вместо дел, вершимых по закону, Свершать по вере. Нет, не Моисей, Любимец Господа, но лишь слуга Закона в Ханаан введет народ, Но Иошуа, он же - Иисус, Что так язычниками наречен. Се имя и призвание Того, Кому враждебный покорится Змий, Кто Человека, в диких дебрях мира Блуждавшего столь долго, возвратит В отдохновенный, вековечный Рай. Меж тем, в свой Ханаан земной войдя, Израиль будет жить и процветать, Пока грехи народа не прервут Общественный покой, и гневный Бог Нашлет на них врагов, но всякий раз, При виде их раскаянья,- спасет, Сперва им дав судей, потом - царей; Из них второй прославится в веках Богобоязненностью и делами Великими; услышит он обет Ненарушимый, что его престол Державный укрепится навсегда. Равно пророки все провозгласят, Что в оный день, от царственного корня Давидова,- царь будет зваться так,- Жены восстанет Семя, что тебе И Аврааму провозвещено, Сын, о котором племена Земли Утешатся и возликуют, Сын, Предсказанный царям, последний Царь, Его же царствованью несть конца. Но прежде длинный ряд владык пройдет. Давида сын, прославленный богатством И мудростью, воздвигнет дивный храм; В нем, осененный облаком, кивот Поставит Божий, до тех пор в шатрах Скитавшийся. За ним царей немало Последует: и добрых и дурных. Но перечень дурных длинней стократ. Их гнусное кумиров почитанье И мерзости другие, заодно С развратом всенародным, распалят Гнев Божества настолько, что Господь Оставит их, и край, и град, и храм, И храмовую утварь, и кивот Священный со скрижалями, предаст На расхищенье городу тому Надменному, чьи стены видел ты В смятенье брошенными, отчего Он Вавилоном прозван. Станет плен Тянуться семь десятков долгих лет; Но, памятуя клятву, что дана Царю Давиду, крепкую, как дни Небесные, Всемилостивый Бог Злосчастных пленников освободит. По воле Вавилонских венценосцев, Внушенной Богом, воротясь в страну Обетованную, они сперва Отстроят Божий Дом и будут жить В смиренье скромном, но, разбогатев И расплодясь, взбунтуются опять. Сначала вспыхнут смуты и разлад Между служителями алтаря, Священниками, должными блюсти Согласье: Храм Господень осквернен Их распрями. Они захватят власть, Презрев сынов Давида, а затем Престол уступят царский чужаку, Чтоб истинный Помазанник и Царь - Мессия - родился лишенным прав. Его рожденье возвестит звезда, Невиданная в небе до сих пор, К Нему Восточных приведет волхвов, Дитя разыскивающих, дабы Пред Ним повергнуть золото, и ладан, И смирну. Ангел пастухам простым, Стада хранящим ночью, сообщит Торжественно о месте, где дитя Явилось; пастухи туда спешат С великой радостью и слышат хор Поющих Ангелов несметных. Дева - Младенца Матерь, а Его Отец - Могущество Всевышнего Творца. Он на Престол наследственный взойдет, Предел Его владений - вся Земля, И славой Он наполнит Небеса!" Архангел смолк, приметя, что Адам От радости излил бы слез поток, Когда б восторг не выразил в словах: "- Пророк свершений дивных! Подтвердил Ты высшую из всех моих надежд! Теперь постиг я то, чего искал Глубокой думой тщетной: отчего Великое зовется Упованье Людского рода - Семенем Жены. Ликуй, о Дева-Матерь! Высока Любовь Небес к Тебе, но Ты от чресл Моих произойдешь, а от Тебя, От чрева Твоего, родится Сын Всевышнего. Так с Человеком Бог В одно сольются. Неизбежно Змий Смертельного удара должен ждать И сокрушения главы. Скажи, Где и когда сразятся? Как Злодей Ужалит Победителя в пяту?" Ответил Михаил: "- Не полагай, Что с поединком сходен этот бой, Что будут раны здесь нанесены В главу, в пяту. Сын Божий сопряжет В единство - Человека с Божеством - Не для того, чтоб твоего Врага С удвоенною силой одолеть. Не так повергнут будет Сатана, Коль сброшенный с Небес,- а эта казнь Смертельнее любой,- не утерял Способности смертельно уязвить Тебя; но причиненное Врагом Раненье совершенно исцелит Грядущий твой Спаситель, сокрушив Не Сатану, но все его дела В тебе и отпрысках твоих; сие Возможно, лишь покорствуя вполне Закону Божьему, но ты презрел Его, хоть заповедан был закон Под страхом смерти. Иисус твой грех Искупит смертью, кару понеся, Тебе и Человечеству всему Назначенную за твою вину. Лишь эта жертва удовлетворит Господне правосудие. Спаситель Любовью и покорством до конца Закон исполнит, хоть одной любви Достаточно, чтоб соблюсти закон. Твою Он казнь претерпит, воплотись Для жизни, омраченной клеветой, Для гнусной смерти; возвещая жизнь Всем, кто уверует, что искупил Он род людской, что верным вменено Его покорство, силой веры став Их собственным покорством, что людей Деянья никакие не спасут Законные, но лишь Его заслуги. Он будет ненавидим и хулим, Насильно взят, поставлен пред судом И осужден на проклятую казнь Позорную, гвоздями ко кресту Прибит соотчичами, умерщвлен За то, что жизнь им дал. Но пригвоздит Он к Своему кресту врагов твоих, Закон, которым ты приговорен, И все грехи людские; никогда Они уже вреда не причинят Тем, кто уверовал, что Вышний Суд Он в полной мере ублаготворил. Да, Он умрет, но Он воскреснет вновь, Недолго Смерть возвластвует над Ним. Едва денница вспыхнет в третий раз, Его увидят утренние звезды Восставшего из гроба, как заря, Пресветлого и свежего. Такой Ценой избавлен будет Человек От Смерти и спасенье обретет, Коль, не отвергнув жизни, за людей Пожертвованной, станет принимать Благодеянье с верой, подкрепив Делами эту веру. Упразднит Божественная жертва приговор, Произнесенный над тобою: Смерть, Которой ты б достался во грехах, Навек погубленный для бытия. Сотрет Христос главу Архиврага И силу сокрушит его, сразив Два главные орудья: Грех и Смерть; Их жала поразят главу Врага Сильней, чем временная смерть в пяту Ужалит Победителя и тех, Кого Он благодатно искупил. Ведь эта смерть, похожая на сон,- К бессмертной жизни тихий переход. Воскреснув, Он пребудет на Земле Короткий срок, дабы ученикам Предстать - мужам, Учителя везде Сопровождавшим. Их обяжет Он Об искупленье весть провозгласить И то, чему при жизни Он учил, Народам всем провозвестить, крестя Уверовавших в ручьевой, в речной Воде, в знак омовенья от греха, Для чистой жизни или, при нужде, Для укрепленья в праведной душе Готовности распятие принять, Подобно Искупителю. Отныне Спасенье возвестят ученики Всему людскому роду, не одним Сынам Израиля, что рождены От Авраама чресл, но и сынам По вере Авраамовой, во всей Подлунной; все земные племена О Семени его благословятся. Апостолам явившись, Божий Сын С победой вознесется в торжестве, В воздушную стихию воспарив, На Небеса Небес, врагов Своих, Равно твоих - повергнув. Будет Змий, Князь воздуха, Им схвачен, и в цепях Чрез все владенья Вражьи провлечен, И, опозоренный, оставлен там. А после, внидя в славу, одесную Отца воссядет Сын, и восхвалят Его превыше всех на Небесах. Оттуда Он, когда настанет час Крушенья мира этого, сойдет Во славе и могуществе, судить Живых и мертвых; осудив навек Отступников, Он верных наградит Блаженством в Небесах иль на Земле; Ведь Раем станет вся Земля тогда, Эдемский далеко превосходя Необозримостью счастливых дней". Он смолк, великий ознаменовав Период мировой, а Пращур наш С восторгом изумленья возгласил: "- О, Благодать, без меры и границ, От Зла родить способная Добро И даже Зло в Добро преобразить! Ты чудо, большее того, что свет, При сотворенье мира извлекло Из мрака. Я сомненьем обуян: Раскаиваться ль должно о грехе Содеянном иль радоваться мне, Что к вящему он благу приведет И вящей славе Божьей, вящей ласке Господней людям и торжествованью Над гневом - милосердья. Но скажи, По вознесению на Небеса Спасителя, как сохранится горсть Немногих верных средь неверных толп, Враждебных истине? Кто защитит Приверженцев, кто станет их вождем? Не будут ли Его ученики Преследуемы злобою врагов Ожесточенней, чем Учитель сам?" "- О да! - ответил Ангел,- но с Небес Он верным Утешителя пошлет; Отца обетованье, Дух Святой Вселится в них, в сердцах запечатлев Закон, любовью действующей веры, Дабы вести по правому пути; Духовною вооружит броней, Противостать способной Сатане И огненные стрелы угасить Гееннские. Гонители ничем Богобоязненных не устрашат, Ни даже смертью. В собственной душе Награду за мытарства обретя И утешенье, твердостью не раз Они превыше меры изумят Мучителей свирепых, ибо Дух, Сошедший на Апостолов сперва, Отосланных народам возвестить Евангелье, вселившийся потом Во всех крещеных, дивные дары Посланцам даст: на разных языках Они заговорят и чудеса, Подобно тем, что сотворял Господь, Творить возмогут, множество людей, Народностей различных и племен, К приятью радостному наклонят Благой небесной вести. Завершив Земное поприще и на письме Учение оставив и рассказ О тех событиях, уснут навек. Как предрекли Апостолы, придут На смену волки лютые, приняв Личину пастырей и обратят Святые таинства Небес на пользу Корысти и гордыни, затемнив Преданьями и лживостью доктрин И суеверьем - Истину, чей свет В святых лишь свитках чистым сохранен И только Духом Божьим постижим. К высоким званьям, к почестям они Стремиться будут и мирскую власть Захватят, утверждая, что одной Духовной властью правят; Божий Дух Присвоят, уделяемый равно, По обещанью, верующим всем. Такое притязанье подстрекнет Власть плотскую связать любую совесть, Насильственно законы предписав Духовные, которых в свитках нет, И Дух Святой в сердцах не начертал. Они хотят над духом Благодати Господствовать и спутницу его, Свободу, подневолить, разорить Живые храмы, созданные верой, Но собственною верой, не чужой. Кто, совести и вере вопреки, Себя непогрешимым на Земле Почесть посмеет? Многие дерзнут, И тяжкие наступят времена, Для поклоняющихся Божеству Лишь в истине и духе, сохранив Неколебимость. Большая же часть Людей в обрядах внешних предпочтет И в благолепье внешнем проявлять Обязанности веры. Тучей стрел Злоречия израненная, прочь Отступит Истина, и станут редки Свершенья веры. Возлюбивший злых И пагубный для добрых, этот мир Сам горько восстенает под своим Невыносимым бременем, пока Обетованный не настанет срок, Что праведным отраду принесет, А грешникам - возмездье. В оный день На помощь Семя явится Жены, Недавно возвещенное тебе В пророчестве туманном, но теперь Тобой, как твой Спаситель, твой Господь, Осознанное. Он на облаках, Во славе Отчей, явленный с Небес, В последний раз на Землю низойдет, Чтоб в корне уничтожить Сатану И мир его растленный заодно. Тогда Вселенную испепелит Огнь пожирающий, дабы опять Из возгоревшегося вещества, Очищенного пламенем, Земля И Небо новые произошли. Наступят бесконечные века, На правосудье, истине, любви Основанные прочно; их плоды: Отрада и блаженство без предела". Он смолк. Адам промолвил под конец: "- Благой провидец! Вещий твой глагол С какою быстротою охватил Мир преходящий этот и времен Теченье, до поры, когда оно Замрет недвижно! Дальше - бездна, вечность; Ее границ ничей не в силах взор Достичь. Ты просветил меня вполне, И я теперь отсюда удалюсь Вполне спокойный. Столько приобрел Я знанья, сколько мог вместить сосуд Скудельный мой. Безумьем обуян Я был, желая большее познать. Отныне знаю: высшее из благ - Повиновение, любовь и страх Лишь Богу воздавать; ходить всегда Как бы пред Богом; промысел Творца Повсюду видеть; только от Него Зависеть, милосердного ко всем Созданиям Своим. Он Зло Добром Одолевает, всю земную мощь - Бессильем мнимым; кротостью простой - Земную мудрость. Я теперь постиг, Что пострадать за правду - значит подвиг Свершить и наивысшей из побед Добиться; что для верующих смерть - Преддверье жизни. Это преподал Пример Того, кто ныне мне открыт Как мой Спаситель, Искупитель мой, Да будет Он благословен вовек!" Равно ответил Ангел напоследок: "- Постигнув это - знаньем овладел Ты полностью и не питай надежд На большее, хотя бы имена Всех звезд узнал и всех эфирных сил, Все тайны бездны, всє, что создала Природа, всє, что в Небе, на Земле, В морях и воздухе сотворено Всевышним; и хотя бы этот мир Все блага и утехи дал тебе И ты бы самовластно правил им, Как царством собственным. Но ты дела, В пределах знанья твоего, прибавь, К ним веру, воздержание, терпенье, И добродетель присовокупи, И ту любовь, что будет зваться впредь Любовью к ближнему; она - душа Всего. Тогда не будешь ты скорбеть, Утратив Рай, но обретешь иной, Внутри себя, стократ блаженный Рай. С вершины созерцанья нам пора Спуститься. Наступил урочный час Уйти отсюда. Стража, посмотри, Оставленная мною на холме, Ждет приказанья двинуться в поход, А перед строем грозные круги Пылающий описывает меч В знак твоего изгнанья. Здесь нельзя Нам дольше быть. Ступай же, разбуди Праматерь Еву. Я навеял ей Утешный сон, что, благо возвестив Грядущее, к покорству наклонил И кротости. Поздней перескажи Все то, что от меня ты услыхал, В особенности веру в ней упрочь, Поведав, что великое спасенье Людского рода Семенем Жены Осуществится, что оно придет От Евиного семени. Итак, Единомысленно, единоверно, В согласии живите много дней, Скорбя, не без причины, о былой Беде, но пересиливая скорбь Предвиденьем отрадного конца". Он досказал. Они сошли с горы. К семейной куще поспешил Адам, Где пробудилась Ева и такой Негрустной речью встретила его: "- Откуда ты вернулся, где ты был, Мне ведомо; ведь и во сне Господь Присутствует и назидает нас Виденьями. Когда я, утомясь Надсадой сердца, горькою тоской, Забылась, Бог навеял вещий сон, Что некое предсказывает мне Большое благо. Но теперь веди1 Последую немедля; ни на миг Не задержусь. Уйти с тобой вдвоем - Равно продленью пребыванья здесь, В Раю. Остаться же одной - равно Утрате Рая. Для меня ты всє Под Небом; для меня ты вся Земля, Все области земные, только ты, Из Рая изгоняемый за грех Мой добровольный. Впрочем, уношу Одну отраду: по моей вине Стряслось несчастье, но произойдет, По милости, которою отнюдь Не по заслугам я награждена, Обещанное Семя от меня И все потерянное возвратит!" Так молвила Праматерь. Ей супруг Внимал с восторгом, но безмолвно, ибо Стоял вблизи Архангел, и с холма Спускался, направляясь на посты, Строй Херувимов блещущих, горя Подобно метеорам; их ряды Скользили: так туманы ввечеру, Взмыв над рекою, вдоль болот плывут, К тропинке льнут и лепятся к стопам Сельчанина, идущего домой. Высоко перед строем пламенел, Пылая словно гневная комета, Господень меч; его палящий жар И жгучие пары, как знойный ветр Ливийский, начинали иссушать Приятный воздух райский. Михаил Поспешно предков медлящих повел, Взяв за руки, к восточной стороне, К Вратам, и столь же быстро со скалы Спустился с ними в дол; потом исчез. Оборотясь, они в последний раз На свой недавний, радостный приют, "На Рай взглянули: весь восточный склон, Объятый полыханием меча, Струясь, клубился, а в проеме Врат Виднелись лики грозные, страша Оружьем огненным. Они невольно Всплакнули - не надолго. Целый мир Лежал пред ними, где жилье избрать Им предстояло. Промыслом Творца Ведомые, шагая тяжело, Как странники, они рука в руке, Эдем пересекая, побрели Пустынною дорогою своей.
Шеллер: Еще рассвет от нас далеко, Еще нельзя нам отдохнуть, Еще бредем мы одиноко, Впотьмах отыскивая путь. ... Но знаю я, что день всесильный Одержит верх над царством тьмы, И только то даст плод обильный, Что проповедовали мы. <1871>
М: Квартира тиха, как бумага – Пустая, без всяких затей, – И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей. Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон. А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать, А я как дурак на гребёнке Обязан кому–то играть. Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни наглей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей. Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю И грозное баюшки-баю Колхозному баю пою. Какой–нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель, Достоин такого рожна. Какой–нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель, Такую ухлопает моль. И столько мучительной злости Таит в себе каждый намёк, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток. Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет начинать, Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать. И вместо ключа Ипокрены Давнишнего страха струя Ворвётся в халтурные стены Московского злого жилья. Ноябрь 1933 года "Ну, что такое человеческий мир, который мы обустроили, что за такая абсолютная ценность? Вообразим немного другой мир. И Мандельштам отчаянно воображает другой мир, из развалин Апокалипсиса он воображает, пытается вообразить другой мир и как-то соединиться с ним, что "я - ваш", "я - с вами"... Весь воронежский цикл пронизан этим ощущением. Это действительно - вы правы в формулировке самого вопроса, хотя я могу спорить с расстановкой акцентов. Это возможное и глубокое философское решение, не либерально-интеллигентское. т.е. фактически не салонное и не кастовое, а философское. Неотличение, неотличение себя, но на этих вот основаниях. Действительно, нужно пройти в отчаяние очень далеко. Когда ты отчаялся до конца, то за крайней точкой отчаяния открывается пространство для ровного и веселого расположения духа. И только там можно жить и только своими мыслями создать вот это, и бессмысленно об этом думать, все пройдено... Будет из этих комсомольцев, тех самых, о которых Мандельштам писал стихи "комсомольской песни наглее". (Речь идет о строфе из стихотворения "Квартира тиха как бумага" (1933): Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни наглей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей...) Там действительно пройден последний путь отчаяния, за которым ровная радость открывается. Пока ты не отчаялся до конца, ты будешь пессимистом, ты будешь в тягость... " Мераб Мамардашвили Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чёртова - Как её ни вывёртывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нём было линейного, Нрава он был не лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма Так и зовётся по имени Этого Мандельштама... Апрель 1935 Ещё не умер ты, ещё ты не один, Покуда с нищенкой-подругой Ты наслаждаешься величием равнин И мглой, и холодом, и вьюгой. В роскошной бедности, в могучей нищете Живи спокоен и утешен. Благословенны дни и ночи те, И сладкогласный труд безгрешен. Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден тот, кто сам полуживой У тени милостыню просит. 15-16 января 1937
М: мой отец был кадровый военный, полковник Советской Армии. Я родился в Гори, там же, где Сталин. Жил в Тбилиси, в семье кадрового военного, который все пять лет отвоевал на фронте. И, естественно, я получал редкие письма от него, где "проклятого врага фашиста разобьем", как во всех письмах. Откуда? Очевидно, как-то важно было не отличать себя от комсомольца, в том числе даже собственного конвоира, "белозубого пушкиниста", который конвоировал Мандельштама и читал Пушкина. (Речь идет о строфе из стихотворения "День стоял о пяти головах" (1935): Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов - Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов - Молодые любители белозубых стишков. На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!)
Гой лапчатый.: http://www.newsru.co.il/israel/09nov2009/tora_001.html Может своими согражданми вам заняться прежде, чем чужую историю перелопачивать в тысячный раз.? Резоннее, думаю.
М: Гой лапчатый. Гой лапчатый. пишет: думаю зациклило
М: Илья Пригожин (1917 - 2004) (Рувим Абрамович Пригожин) родом из России, с 1921 семья перебралась на Запад учёный с мировым именем (физика, химия, биология, философия) 1977 год - Нобелевская премия ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ - о мире и о человеке вот этот человек ... вообще не знаю где он проживает ... и чью фамилию носит (В.В. Горбачёв) Необходимость привлечения в систему образования курса «Концепции современного естествознания» связана с Проблемапроблемами, которые возникли перед людьми к началу третьего тысячелетия. На многие конкретные вопросы той или иной профессии дают ответ специальные науки, но часто они не отвечают на более глобальные вопросы: как устроен окружающий нас мир в целом, каким фундаментальным законам подчиняется Природаприрода, что представляют собой Жизнь, РазумРазум, Человек и его место во Вселенной...
В.В. Горбачёв: Во многом это определяется формированием такого типа мышления и методов познания, которые позволяют выявить фундаментальные закономерности и универсальные Принципы, управляющие процессами в окружающем мире. Им соответствуют достижения естественных наук, и в первую очередь физики. Однако сейчас становится все более очевидной необходимость целостного восприятия и объяснения мира на основе не только естественнонаучного метода познания, но и гуманитарного подхода. Поэтому с точки зрения гуманитарного образования, как компоненты общечеловеческой культуры, важно включить в него понятия, представления и методологию естественных наук, показать, зачем нужна гуманитариям физика, утвердить в общественном сознании необходимость естественного образования, включив его в систему современной культуры. Этим задачам отвечает интегрирующий курс «Концепции современного естествознания», который должен представлять собой «синтез мудрости древних цивилизаций, естественных и гуманитарных наук, путь к пониманию природы, человека и Обществообщества». Соответственно своему содержанию такой курс охватывает широкий, почти необъятный, круг вопросов и является основополагающим, фундаментальным для всего современного образования. Поэтому трудности создания и освоения курса очевидны, но он представляет несомненный Интересинтерес для любознательных. Более того, он как нельзя лучше отвечает традициям отечественного образования с его школой фундаментальности и широты подхода к объяснению сути вещей. С другой стороны, вполне естественно, что нельзя объять необъятное и достаточно полно и в равной степени осветить все научные подходы и концепции. Несмотря на определенный отбор материала и попытку построения Парадигмапарадигмы современной естественнонаучной картины Мира, многие интересные вопросы в предлагаемом учебном пособии не нашли своего развития. В известной мере это было сделано и сознательно - на взгляд автора, вопросов в таком курсе должно быть больше, чем ответов. Одной из основных целей пособия являлось желание вовлечь читателя в творческий процесс самопознания, показать, что без привлечения науки невозможно понять свое предназначение на Земле, но что в то же время имеется еще много пока непознанных и неподвластных науке явлений. Курс должен быть таким, чтобы изучение его было творческим, формирующим взгляды на мир. Этим объясняется большое количество ссылок на литературу, предложенных тем рефератов и контрольных вопросов. Той же цели служит и составленный автором словарь терминов, используемых в тематике современного естествознания, и насчитывающий около 750 понятий. Представленный в нем материал имеет не только свое функциональное предназначение - объяснить студенту термины, встречающиеся в различных пособиях и научных монографиях по современному естествознанию, - но и шире, чем в обычном словаре, раскрывает излагаемые в настоящем пособии вопросы и поэтому является необходимым дополнением к нему. Задачей же автора являлось построение некоторого вектора развития современного естествознания. Отбор и расположение материала, конечно, определялись вкусовыми ощущениями автора и его видением проблем. Курс «Концепции современного естествознания» соответствует «Государственному образовательному стандарту» и рабочей программе для гуманитарных специальностей и предназначен для студентов, аспирантов и преподавателей этих специальностей и полезен читателям, интересующимся проблемами современного естествознания. Материал по возможности изложен доступно с учетом того, что он предназначен не для физиков, а для будущих специалистов, для которых такой курс не является профессиональной подготовкой. Методологической целью такого курса является получение студентами представления о целостной картине Мира в рамках естественнонаучной и гуманитарной Парадигмапарадигм, понимание ими роли человека в объединении трех взаимосвязанных подсистем его обитания - естественной природной, искусственной (Техносфератехносферы) и социальной сред. Курс состоит из трех блоков. В первом дается представление о физических принципах объяснения природы с позиции современной, в том числе постнеклассической, физики. Следуя терминологии И. Пригожина, это физика необходимого или существующего. Во втором блоке рассматриваются вопросы физических аспектов и принципов Биологиябиологии, воспроизводства и развития живых систем, физических факторов влияния КосмосКосмоса на земные процессы, роль внутренних и внешних физических Полеполей в эволюции живых организмов. Эти проблемы уже относятся к физике возникающего и связаны с проблемами физики живого. В третьей части пособия будут рассмотрены возможности использования физических моделей в рамках целостной парадигмы современного естествознания в экономике, социологии, истории, этногенезе и других проблемах и науках гуманитарного характера. В настоящем учебном пособии представлены вопросы первого блока. Рассмотрены общие фундаментальные принципы физики относительно движения материальных тел в рамках классической, квантовой и релятивистской механики, взаимосвязь пространства и времени, основы теории относительности, физика Вселенной и современные представления о строении вещества, методы дискретного и вероятностного описания природы, синергетические подходы к объяснению поведения сложных систем в рамках проблемы «порядок-беспорядок» и роль симметрии-асимметрии в различных физических проявлениях. Дана эволюция представлений о природе от механической картины Мира через электромагнитную и полевую к современной естественнонаучной картине. По возможности приведены примеры применения физических представлений в гуманитарном восприятии. Автор признателен своим рецензентам: члену-корреспонденту РАН и академику РАЕН, профессору, доктору физ.-мат. наук Л.А. Грибову, академику РАЕН, профессору, доктору физ.-мат. наук В.И. Фистулю (МИТХТ), академику РАЕН, профессору, доктору физ.-мат. наук А.Н. Георгобиани (МФТИ) и академику МАИ, профессору, доктору физ.-мат. наук К.Н. Быстрову, а также коллективу преподавателей кафедры физики МГУП за ценные советы и обсуждение пособия, а Д. Пахомову и А. Новожиловой - за набор текста. Автор глубоко благодарен своим жене и сыну за понимание, поддержку, интерес к работе и помощь в компьютерной обработке текста. 1.1. Введение 1.1.1. Этапы развития и становления естествознания Если вы хотите узнать природу и оценить ее красоту, то нужно понять язык, на котором она разговаривает. Она дает информацию лишь в одной форме и мы не вправе требовать от нее, чтобы она изменила свой язык, чтобы привлечь наше внимание. Р. Фейнман Обучение редко приносит плоды кому-либо, кто к этому предрасположен, но оно им почти не нужно. Высказывание Гиббонса, приведенное Фейнманом в своих лекциях по физике. Наука о Природаприроде зародилась в древней Греции более 2500 лет тому назад в виде единой натуральной философии. Естественной базой ее возникновения и развития явились бесхитростные наблюдения пытливых людей над окружающим их миром. Из этих наблюдений делались какие-то заключения и обобщения и, как мы сейчас говорим, строились теории. Поскольку в начальный п
М: "Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов - Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов" Мандельштам О́сип Эми́льевич Мандельшта́м (имя при рождении Ио́сиф Эми́льевич Мандельшта́м, 3 (15) января 1891, Варшава — 27 декабря 1938, лагерный пункт Вторая речка, под Владивостоком) — Осип Мандельштам родился 15 января (3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве. Отец, Эмилий Вениаминович (Эмиль, Хаскл, Хацкель Бениаминович) Мандельштам (1856—-1938), был мастером перчаточного дела, состоял в купцах первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на еврейское происхождение. Мать, Флора Осиповна Вербловская, была музыкантом. В 1897 году семья Мандельштамов переехала в Петербург. Осип получил образование в Тенишевском училище (с 1900 по 1907 годы), одном из наиболее прогрессивных учебных заведений того времени. С детства находился под впечатлением архитектурно-исторического облика Петербурга, его стройного «миража», воспринимаемого по контрасту с родовыми чертами быта и религиозного ритуала еврейской диаспоры. В 1908—1910 годы Мандельштам учился в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. В 1911 году для того, чтобы облегчить поступление в Петербургский университет Мандельштам перешёл в лютеранскую веру, которую, однако, не практиковал.[1] 10 сентября того же года он был зачислен на историко-филологический факультет Петербургского университета, где обучался с перерывами до 1917 года.... ................ Бог мой, какие судьбы ...... Тенишевском училище Получив техническое образование в Швейцарии, В. Тенишев занялся предпринимательством и довольно быстро стал обладателем крупного состояния. Блестящий инженер, выдающийся организатор, настоящий самородок, он превратился в одного из богатейших людей России. Этот удачливый бизнесмен был чрезвычайно одарен, причем в самых различных областях. Он проявил себя как талантливый виолончелист и страстный коллекционер, ему всегда претило ограничивать себя лишь предпринимательской деятельностью. В конце концов Тенишев ликвидировал дела и обратился к научным занятиям. Основанное им Этнографическое бюро выпустило несколько книг о жизни и быте крестьян великорусских губерний. Интересовала его и педагогика — князь задумал создать школу, построенную на новых принципах, способную подготовить новую русскую элиту. Причем он рассуждал так: стоит только в Петербурге появиться одной такой образцово‑показательной школе, как остальные учебные заведения последуют ее примеру. В конце 90‑х годов XIX столетия Вячеслав Николаевич приступил к строительству престижного образовательного учреждения на Моховой улице в центре Петербурга. Купив очень дорогой участок земли, князь незамедлительно начал возведение здания, вкладывая в это дело огромные суммы. Мария Клавдиевна не одобряла затею супруга. Ей было жаль, что колоссальные деньги пойдут на горстку детей богатых родителей, в любом случае способных обеспечить образование своим наследникам. Она считала, что необходимо обратить внимание на образование народа, о котором позаботиться некому. Кроме того, княгиня призывала мужа воздействовать через печать на Министерство просвещения, чтобы коренным образом улучшить всю систему образования, а не тратить силы на создание уникального, но единственного в своем роде училища. Вячеслав Николаевич, помогая жене в организации народных школ, все‑таки считал необходимым развивать в первую очередь культурный, просвещенный слой общества. «Он был открытым врагом современной системы образования юношества, — писала княгиня в своем дневнике, — и ему казалось, что стоит лишь учредить образец училища на новых началах, как пример этот будет признан правительством, и остальные учебные заведения немедленно подвергнутся преобразованию». Итак, в 1900 году после освящения здания (на церемонии присутствовал С. Ю. Витте) официально учрежденная еще 20 сентября 1898 года Общеобразовательная школа князя Вячеслава Тенишева была преобразована в Тенишевское коммерческое училище. Директором пригласили замечательного педагога, литератора, знатока коммерческого образования А. Я. Острогорского, собравшего вокруг себя когорту блестящих учителей. В училище принимали мальчиков любого сословия, национальности и вероисповедания, способных внести плату за обучение. Таким образом, училище с самого начала стало довольно дорогим частным учебным заведением. Здесь учились сыновья философа В. В. Розанова, лидера кадетской партии П. Н. Милюкова, генерала Н. Н. Юденича. Мальчики-тенишевцы не носили форму, они были одеты, говоря словами Мандельштама, «не по‑гимназически, а на какой‑то кембриджский лад». Интересно, что училище подчинялось не Министерству просвещения, а Министерству финансов, что позволяло ему вести преподавание по своей, а не по общепринятой программе и в то же время претендовать на материальную помощь от правительства. В результате обучение юношей строилось на «новых началах», с энтузиазмом воспринятых приглашенными князем талантливыми педагогами, которым удалось создать уникальную для того времени школьную атмосферу. В основу учебно-воспитательного процесса были положены принципы, отстаиваемые Тенишевым во всех его научных работах: отсутствие всякого принуждения при получении знаний, наглядное обучение реальным вещам, которые могут пригодиться в жизни, соответствие получаемых сведений возрастным и физическим особенностям ребят. Между учениками и преподавателями складывались уважительные отношения. Здесь не было принято кричать на ребенка, наказывать за шалости. Впервые в истории русской школы отменялись отметки. Родителей извещали об успеваемости только в случае плохой учебы. Чтобы найти подход к детям, учителя предлагали родителям заполнить опросный лист, охватывающий все стороны жизни будущего ученика. Каждый преподаватель вел урок так, как подсказывал ему многолетний опыт. Педагогический коллектив объединяло стремление отдать все свои силы воспитанию гармоничной личности. В Тенишевке существовала собственная образовательная программа. В старших классах преподавали законоведение, поощряли написание рефератов на общественные и гражданские темы, участие в литературных и исторических диспутах, занятия спортом. Классические для гимназии дисциплины — латынь и греческий — отсутствовали, зато шло весьма интенсивное обучение английскому и немецкому языкам, было много практических занятий по химии и физике, уроков труда. Занятия органично продолжали экскурсии — ближние (по Петербургу и его окрестностям) и дальние (в Крым, на Урал, в Прибалтику и даже Швецию), причем особое место занимали историко-литературные поездки. Кроме того, регулярно проходили экскурсии на фабрики и заводы, где ребят знакомили с технологией и организацией производства. Вячеслав Николаевич очень много времени уделял своему детищу, вникал во все проблемы, общался с воспитанниками. Несмотря на его скептическое отношение к «изящной словесности», в училище были приглашены лучшие преподаватели истории русской литературы, например уже упоминавшийся А. Я. Острогорский, который заметил и опубликовал в своем журнале «Образование» ранние стихи А. Блока. Позже в училище преподавал В. В. Гиппиус, кузен известной поэтессы З. Гиппиус, сам писавший неплохие стихи. И видимо, не случайно самыми знаменитыми людьми, окончившими училище, стали именно писатели — Владимир Набоков, Осип Мандельштам, прекрасный русский сочинитель Олег Волков, проведший позднее почти двадцать лет в сталинских лагерях. После смерти князя (1903) его вдова не пожелала продолжить дело на прежних условиях. Княгине Тенишевой казалось «смешным благотворительствовать богатым». Она потребовала арендной платы за помещения, полагая, что родители учащихся, обеспеченные столичные жители, в состоянии раскошелиться. Кроме того, по инициативе Тенишевой для увеличения доходности зданий в лицевом корпусе был оборудован отдельный гардероб в фойе для посетителей зала-амфитеатра. Дело в том, что этот зал (позже там находился Ленинградский ТЮЗ, а теперь театр Института театра, музыки и кинематографии) сдавали в аренду Литературному фонду и Юридическому обществу. Зато и ученики имели возможность участвовать в заседаниях, быть в курсе многих общественных и литературных дискуссий того времени. Литературный фонд проводил вечера, посвященные юбилеям русских писателей, — Пушкина, Гоголя, Некрасова, Тургенева, Плещеева, Надсона и др. Юридическое общество под председательством Максима Ковалевского занималось обсуждением конституционных прав личности. Соседство учебного заведения с подобными организациями приучало юношей к более свободному восприятию общественной жизни, анализу (подчас весьма критическому) позиции и мировоззрения демократически настроенной интеллигенции. «Вот в соседстве с таким домашним форумом, — отмечал в своих воспоминаниях Осип Мандельштам, — воспитывались мы в высоких стеклянных ящиках, с нагретыми паровым отоплением подоконниками, в просторнейших классах на двадцать пять человек и отнюдь не в коридорах, а в высоких паркетных манежах, где стояли косые столбы солнечной пыли и попахивало газом из физических лабораторий». Однако внедряемые в училище «наглядные методы» у впечатлительных и не слишком здоровых детей далеко не всегда вызывали тягу к науке, а ручной труд часто оказывался нудным и утомительным. Свидетельством тому служать опять же воспоминания Мандельштама: «Наглядные методы заключались в жестокой и ненужной вивисекции, выкачивании воздуха из стеклянного колпака, чтобы задохнулась на спинке бедная мышь, в мучении лягушек, в научном кипячении воды, с описанием этого процесса, и в плавке стеклянных палочек на газовых горелках». Выходило, что тенишевские принципы «наглядного» и «реального» образования подходили только для определенной группы воспитанников, а не для всего пестрого контингента обучаемых. Воспоминания Мандельштама содержат весьма любопытную характеристику социального состава и психологического климата того класса, где он учился: «Все время в училище пробивалась военная, привилегированная, чуть не дворянская струя: это верховодили мягкотелыми интеллигентами дети правящих семейств, попавшие сюда по странному капризу родителей. Некий сын камергера, Воеводский, красавец, с античным профилем в духе Николая I, провозгласил себя воеводой и заставил присягать себе, целуя крест и Евангелие. Вот краткая портретная галерея моего класса: Ванюша Корсаков, по прозванию Котлета, — семейная земская традиция, Борец — семья дружит со Стасюлевичем («Вестник Европы»), страстный минералог, говорит о кварцах и слюде. Леонид Зарубин — крупная углепромышленность Донского бассейна, сначала динамомашины и аккумуляторы, потом — только Вагнер. Гржесецкий — из бедной шляхты, специалист по плевкам. Первый ученик в классе Слободзинский — человек из сожженной Гоголем второй части «Мертвых душ», положительный тип русского интеллигента, умеренный мистик, правдолюбец, хороший математик и начетчик по Достоевскому, потом заведовал радиостанцией. Надеждин — разночинец, кислый запах квартиры маленького чиновника, веселье и беспечность, потому что нечего терять. Близнецы-братья Крупенские, бессарабские помещики, знатоки вина и евреев. И наконец, Борис Синаши, человек того поколения, которое действует сейчас, созревший для больших событий и исторической работы. Умер, едва окончив. А как бы он вынырнул в годы Революции». Несмотря на передовые устремления создателей училища, в отдельных классах сохранялось традиционное деление на «землячества», существовало соперничество «лидеров», у каждого из которых была своя «клиентелла», имелись и все прочие черты, свойственные любому школьному коллективу. Об этом писал в своей книге «Другие берега» Владимир Набоков, посещавший училище с 1911 года: «…Тенишевское не отличалось ничем от всех прочих школ мира. Как и во всех школах мира… ученики терпели некоторых учителей, а других ненавидели. Как во всех школах, между мальчиками происходил постоянный обмен непристойных острот и физиологических сведений, как и во всех школах, не полагалось слишком выделяться». Однако объединяло, и об этом свидетельствуют все воспоминания, благоговение перед первым директором А. Я. Острогорским, «с невообразимой чеховской улыбкой», и последним директором В. В. Гиппиусом, «необыкновенным рыжеволосым человеком», писавшим стихи, казавшиеся гениальными его ученикам. Надо сказать, культурная жизнь в училище была чрезвычайно насыщенной. В актовом зале ставил спектакли Всеволод Мейерхольд. Выступал Александр Блок. Помимо литературных вечеров часто проводили диспуты, читали лекции, устраивали концерты. Вряд ли какой‑нибудь известный деятель русской культуры того времени миновал Тенишевский зал. Да и сами ребята регулярно посещали театры, художественные выставки и даже (по особому разрешению дирекции) занимались в читальных залах Публичной библиотеки. Все это способствовало тому, что у большинства тенишевцев с ранних лет появлялась тяга к творчеству. Они участвовали в многочисленных кружках, ставили спектакли, проводили научные опыты. В училище выходил интереснейший ученический рукописный журнал «Юная мысль». А под руководством Гиппиуса ученики написали и опубликовали большой коллективный труд под смелым названием «Записки по истории русской литературы», где сделали анализ памятников отечественной словесности от «Слова о полку Игореве» до произведений Гоголя. В последнюю перед революцией зиму 1916/1917 годов в училище постоянно вспыхивали ссоры и конфликты между революционно настроенными беженцами из западных провинций (царства Польского) и столичными монархистами. Педагоги, настроенные либерально и сочувствовавшие полякам и евреям, были вынуждены улаживать недоразумения между враждующими группировками. Дисциплина в школе упала, начались прогулы, ученики устраивали «обструкции» преподавателям, позволяли себе на манер думских парламентариев покидать класс во время урока из‑за малейших несогласий с учителем. Особый мир Тенишевского училища остался лишь в воспоминаниях людей, его окончивших. «А все‑таки в Тенишевском были хорошие мальчики, — заключал свои воспоминания Мандельштам. — Из того же мяса, из той же кости, что и дети на портретах Серова. Маленькие аскеты, монахи в детском своем монастыре, где в тетрадках, приборах, стеклянных колбочках и немецких книжках больше духовности и внутреннего строя, чем в жизни взрослых». Ростки этой духовности, пожалуй, — самое ценное, что вынесли из стен училища его выпускники. После большевистского переворота Тенишевское училище было преобразовано в Трудовую школу № 15. Однако интеллектуальное и нравственное наследие заведения сказывалось еще и в 20‑30‑е годы XX века. Продолжали преподавать дореволюционные педагоги, а также молодые учителя, составившие затем гордость русской культуры: Ю. Тынянов, И. Соллертинский, Б. Асафьев. С трудом, но еще удавалось сохранить удивительную, духовно насыщенную атмосферу школьной жизни. Уже в советское время это образовательное учреждение окончили Лидия Чуковская, ...
Вуаля: сам текст (подвернулся под руку) мне не нравится - написан с апломбом (хотя и сократила) полезно к с-ведению для ... самостоятельной дом-работницы, вроде меня
Вуаля: Гой лапчатый. пишет: Может своими согражданми вам заняться прежде? Резоннее, думаю. http://www.youtube.com/user/MsRagazzino#p/f/12/4b7EcVceWhw Гой лапчатый. пишет: чем чужую историю перелопачивать в тысячный раз? Резоннее, думаю. резоннее? РЕЗОНЁР франц. raisonneur, от raisonner – рассуждать, сценическое амплуа РЕЗОНЕР — персонаж пьесы (или романа), не принимающий активного участия в действии, являющийся только свидетелем, дающим моральные оценки всему происходящему
Вуаля: Отличить живое от неживого легче всего на рынке: за живую и дохлую лошадь дают разную цену. Б.М. М. "Никогда не поздно проникаться духом" Фейнман (1918 - 1988) - из еврейской семьи, уехавшей из России в США выдающийся физик художник и лирик был женат, воспитал двух детей (своего и приёмного) читаю ... очень интересно
Вуаля: "Какое ТЕБЕ дело до того, что думают другие?" (Название книги взято редакцией) · От редакции · Предисловие · Часть 1 * Создание ученого * «Какое ТЕБЕ дело до того, что думают другие?» * Это так же просто, как один, два, три… * Стремление к лучшему * «Хоутел-Сити» * Кто такой Герман, черт возьми? * Фейнман – женоненавистническая свинья! * Хочешь верь, хочешь не верь, но я только что пожал ему руку! * Письма, фотографии и рисунки · Часть 2 * Вступление * Совершение самоубийства * Холодные факты * Проверь шесть! * Сыщик * Фантастические цифры * Многострадальное приложение * Десятая рекомендация * Встречи с прессой * Раздумья * Приложение Ф: личные наблюдения по поводу надежности шаттла · Часть 3 * Предисловие Ценность науки[44] Часть 1 Необычайно любознательная личность Создание ученого У меня есть друг, художник, и порой он принимает такую точку зрения, с которой я не согласен. Он берет цветок и говорит: «Посмотри, как он прекрасен». И тут же добавляет: «Я, будучи художником, способен видеть красоту цветка. Но ты, будучи ученым, разбираешь его на части, и он становится скучным». Я думаю, что он немного ненормальный. Во-первых, красота, которую видит он, доступна другим людям – в том числе и мне, в чем я уверен. Несмотря на то, что я, быть может, не так утончен в эстетическом плане, как он, я все же могу оценить красоту цветка. Но в то же время я вижу в цветке гораздо больше него. Я могу представить клетки внутри этого цветка, которые тоже обладают красотой. Красота существует не только в масштабе одного сантиметра, но и в гораздо более малых масштабах. Существуют сложные действия клеток и другие процессы. Интересен тот факт, что цвета цветка развились в процессе эволюции, чтобы привлекать насекомых для его опыления; это означает, что насекомые способны видеть цвета. Отсюда возникает новый вопрос: существует ли эстетическое чувство, которым обладаем мы, и в более низких формах жизни? Знание науки порождает множество интересных вопросов, так что оно только увеличивает восторг, тайну и благоговение, которое мы испытываем при виде цветка. Только увеличивает. Я не понимаю, каким образом оно может уменьшать. Я всегда был очень односторонним, меня интересовала только наука, и, когда я был моложе, я сосредоточивал на ней почти все свои усилия. В те дни у меня не было ни времени, ни особого терпения, чтобы изучать то, что называется гуманитарными науками. И даже при том, что в университете для получения диплома нужно было прослушать несколько гуманитарных курсов, я изо всех сил старался их избежать. Лишь много лет спустя, когда я стал старше и немного расслабился, я распространил свое внимание на что-то отличное от науки. Я научился рисовать, начал почитывать книги, но я по-прежнему остаюсь весьма односторонним человеком и многого не знаю. У меня весьма ограниченный интеллект, и я использую его в определенном направлении. Еще до моего рождения мой отец сказал маме: «Если родится мальчик, то он станет ученым»[2]. Когда я был всего лишь малышом, которому приходилось сидеть на высоком стуле, чтобы доставать до стола, мой отец принес домой много маленьких кафельных плиток – которые были отбракованы – разных цветов. Мы играли с ними: отец ставил их на мой стул вертикально, как домино, я толкал колонну с одного конца, и все плитки складывались. Прошло совсем немного времени, и я уже помогал ставить их. Совсем скоро мы начали ставить их более сложным образом: две белых плитки и одну голубую и т.д. Когда моя мама увидела это, она сказала: «Оставь бедного ребенка в покое. Если он хочет поставить голубую плитку, пусть ставит». Но отец сказал: «Нет, я хочу показать ему, что такое узоры, и насколько они интересны. Это что-то вроде элементарной математики». Таким образом, он очень рано начал рассказывать мне о мире и о том, как он интересен. У нас дома была «Британская энциклопедия». Когда я был маленьким, отец обычно сажал меня на колени и читал мне статьи из этой энциклопедии. Мы читали, скажем, о динозаврах. Книга рассказывала о тиранозавре рексе и утверждала что-то вроде: «Этот динозавр двадцать пять футов в высоту, а ширина его головы – шесть футов». Тут мой папа переставал читать и говорил: «Давай-ка посмотрим, что это значит. Это значит, что если бы он оказался на нашем дворе, то смог бы засунуть голову в это окно». (Мы были на втором этаже.) «Но его голова была бы слишком широкой, чтобы пролезть в окно». Все, что он мне читал, он старался перевести на язык реальности. Я испытывал настоящий восторг и жуткий интерес, когда думал, что существовали животные такой величины, и что все они вымерли, причем никто не знает почему. Вследствие этого я не боялся, что одно из них залезет в мое окно. Однако от своего отца я научился переводить: во всем, что я читаю, я стараюсь найти истинный смысл, понять, о чем же, в действительности, идет речь. Мы часто ездили в Кэтскилл маунтинз, куда нью-йоркцы обычно отправляются летом. В течение недели отцы работают в Нью-Йорке и приезжают только на выходные. По выходным отец водил меня на прогулку в лес и рассказывал множество интересных вещей, которые там происходят. Когда это увидели другие мамы, они подумали, что будет замечательно, если все папы будут также водить детей на прогулку. Они попытались поработать над своими мужьями, но поначалу у них ничего не вышло. Потом они захотели, чтобы мой отец взял и других детей, но он не захотел, потому что у нас с ним были особые отношения. В конце концов, в следующие выходные всем отцам пришлось вывести своих детей на прогулку. В следующий понедельник, когда отцы уехали на работу, мы, дети, играли во дворе. И один паренек мне говорит: «Видишь вон ту птицу? Какая это птица?» Я сказал: «Не имею ни малейшего понятия о том, какая это птица». Он говорит: «Это коричневошейный дрозд. Твой отец ничему тебя не учит!» Но все было как раз наоборот. Он уже научил меня: «Видишь ту птицу? – говорит он. – Это певчая птица Спенсера». (Я знал, что настоящего названия он не знает.) «Ну так вот, по-итальянски это Чутто Лапиттида. По-португальски: Бом да Пейда. По-китайски: Чунь-лонь-та, а по-японски: Катано Текеда. Ты можешь знать название этой птицы на всех языках мира, но, когда ты закончишь перечислять эти названия, ты ничего не будешь знать о самой птице. Ты будешь знать лишь о людях, которые живут в разных местах, и о том, как они ее называют. Поэтому давай посмотрим на эту птицу и на то, что она делает – вот что имеет значение». (Я очень рано усвоил разницу между тем, чтобы знать название чего-то, и знать это что-то.) Он сказал: «Например, взгляни, птица постоянно копается в своих перышках. Видишь, она ходит и копается в перышках?» – Да. Он говорит: «Как ты думаешь, почему птицы копаются в своих перьях?». Я сказал: «Ну, может быть, во время полета их перья пачкаются, поэтому они копошатся в них, чтобы привести их в порядок». – Хорошо, – говорит он. – Если бы это было так, то они должны были бы долго копошиться в своих перьях сразу же после того, как полетают. А после того, как они какое-то время провели на земле, они уже не стали бы столько копаться в своих перьях – понимаешь, о чем я? – Угу. Он говорит: «Давай посмотрим, копошатся ли они в своих перьях больше сразу после того, как сядут на землю». Увидеть это было несложно: между птицами, которые бродили по земле в течение некоторого времени, и теми, которые только что приземлились, особой разницы не было. Тогда я сказал: «Я сдаюсь. Почему птица копается в своих перьях?» – Потому что ее беспокоят вши, – говорит он. – Вши питаются белковыми слоями, которые сходят с ее перьев. Он продолжил: «На лапках каждой вши есть воск, которым питаются маленькие клещи. Они не в состоянии идеально переваривать это вещество, поэтому выделяют материал, подобный сахару, в котором растут бактерии». Наконец, он говорит: «Итак, ты видишь, что везде, где есть источник пищи, существует какая-то форма жизни, которая его находит». Теперь я знаю, что, быть может, это не были вши, что, быть может, на их ножках не живут клещи. Эта история, возможно, была неправильна в деталях, но то, что он мне рассказывал, было правильно в принципе. В другой раз, когда я был старше, он сорвал с дерева лист. На этом листе был порок, то, на что мы обычно не обращаем особого внимания. Лист был поврежден: на нем была маленькая коричневая линия, в форме буквы «С», которая начиналась где-то в середине листа и завершалась завитком где-то у края. – Посмотри на эту коричневую линию, – говорит отец. – Она узкая в начале и расширяется вблизи края листа. Что это? Это муха: голубая муха с желтыми глазами и зелеными крылышками прилетела и отложила на этом листе яйцо. Потом, когда из яйца выводится личинка (что-то вроде гусеницы), она в течение всей своей жизни ест этот лист – именно здесь она получает свою пищу. Съедая лист, она оставляет за собой этот коричневый след. По мере роста личинки след становится шире, пока личинка не вырастет до своего полного размера в конце листа, где она превращается в муху – голубую муху с желтыми глазами и зелеными крылышками, – которая улетает и откладывает яйцо на другой лист. И опять я знал, что детали этой истории нельзя назвать в точности правильными – это мог быть и жук, – но сама идея, которую он пытался мне объяснить, представляла собой занятную роль жизни: вся жизнь – лишь размножение. Неважно, насколько сложен этот процесс, главная задача – вновь повторить его! Не имея опыта общения со многими отцами, я не осознавал, насколько замечателен мой. Как он узнал глубокие принципы науки, как он научился ее любить? Как узнал, что за ней стоит и почему ей стоит заниматься? Я никогда не спрашивал его об этом, потому что я просто считал, что все эти вещи известны любому отцу. Мой отец учил меня обращать внимание на все. Однажды я играл с «железной дорогой»: маленьким вагончиком, который ездил по рельсам. В вагончике был шарик, и, потянув вагончик, я заметил одну особенность движения шарика. Я пошел к отцу и сказал: «Слушай, пап, я кое-что заметил. Когда я тяну вагончик, шарик катится к его задней стенке. Когда же я вдруг резко останавливаюсь, то шарик катится к передней стенке вагона. Почему это происходит?» – Этого не знает никто, – сказал он. – Основной принцип состоит в том, что движущееся тело стремится продолжать свое движение, а покоящееся тело стремится оставаться в покое, если только его сильно не толкнуть. Эта тенденция называется «инерцией», но никто не знает, почему она имеет место. Итак, вот это глубокое понимание. Он не просто сказал мне название этого явления. Затем он продолжил: «Если ты посмотришь со стороны, то увидишь, что по отношению к шарику ты тянешь заднюю стенку вагона, шарик же остается неподвижным. Но на самом деле, из-за трения он начинает двигаться вперед по отношению к земле. Но назад он не движется». Я побежал к маленькому вагончику, снова положил в него шарик и потянул вагончик. Глядя сбоку, я увидел, что отец действительно был прав. Шарик немного двигался вперед относительно дорожки сбоку. Вот так мой отец обучал меня, используя такие примеры и разговоры: никакого давления – просто приятные, интересные разговоры. Все это обеспечило для меня мотивацию на всю оставшуюся жизнь. Именно благодаря этому, мне интересны все науки. (Так уж случилось, что у меня лучше всего получается заниматься физикой.) Я, так сказать, попался, подобно человеку, которому дали что-то удивительное, когда он был ребенком, и он постоянно ищет это снова. Я все время ищу, как ребенок, чудеса, которые, я знаю, что найду – и нахожу: быть может, не каждый раз, но время от времени. Примерно в то же время мой двоюродный брат, который был тремя годами старше, учился в средней школе. Ему с трудом давалась алгебра, поэтому к нему приходил домашний учитель. Мне разрешали сидеть в уголке, когда учитель пытался научить моего брата алгебре. Я слышал, как он рассказывает об x. Я сказал брату: «Что ты пытаешься сделать?» – Я пытаюсь найти, чему равен х в уравнении 2х + 7 = 15. Я говорю: «Ты имеешь в виду 4». – Да, но ты применил арифметику. А его нужно найти с помощью алгебры. К счастью, я изучил алгебру, не ходя в школу. На чердаке я нашел старый учебник алгебры, принадлежавший моей тете, и понял, что вся идея состоит в том, чтобы найти х – неважно как. Я не видел разницы в том, чтобы найти его «с помощью арифметики» или «с помощью алгебры». «Сделать это с помощью алгебры» означало взять набор правил, которые, если им слепо следовать, могут дать ответ: «вычти 7 из обеих частей уравнения; если у тебя есть множитель, то раздели на него обе части», – и так далее – ряд шагов, с помощью которых можно получить ответ, если не понимаешь, что пытаешься сделать. Правила изобрели, чтобы все дети, которые должны изучать алгебру, могли сдать экзамен. И именно поэтому моему брату никак не давалась алгебра. В нашей местной библиотеке была серия математических книг, которая начиналась с книги «Арифметика для практика». Потом шла «Алгебра для практика» и уж потом – «Тригонометрия для практика». (По этой книге я изучил тригонометрию, но вскоре забыл ее, потому что не слишком хорошо понял.) Когда мне было около тринадцати лет, библиотека должна была получить «Исчисление для практика». К тому времени из энциклопедии я узнал, что исчисление – это важный и интересный предмет, так что я должен был его изучить. Когда я наконец увидел книгу по исчислению в библиотеке, то очень разволновался. Я пошел к библиотекарю, чтобы оформить получение книги, но она посмотрела на меня и сказала: «Ты же совсем маленький. Зачем тебе эта книга?» Это был один из немногих случаев в моей жизни, когда я почувствовал себя неуютно и солгал. Я сказал, что беру книгу для отца. Я принес книгу домой и начал изучать по ней исчисление. Я счел книгу весьма простой и незамысловатой. Мой отец начал ее читать, но счел запутанной и непонятной. Тогда я попытался объяснить ему исчисление. Я не знал, что он настолько ограничен, и это несколько обеспокоило меня. Тогда я впервые осознал, что, в некотором смысле, я знаю больше него. Кроме физики отец учил меня и многому другому, например, пренебрегать некоторыми вещами, не знаю, правильно это или нет. К примеру, когда я был совсем маленьким, он садил меня на колени и показывал ротогравюры в «Нью-Йорк Таймс» – это напечатанные фотографии, которые тогда только-только появились в газетах. Однажды мы смотрели на фотографию папы римского, которому кланялись все остальные люди. Отец сказал: «Взгляни-ка на этих людей. Вот стоит один человек, а все остальные ему кланяются. В чем же разница между ними? Этот римский папа», – он, кстати, терпеть не мог священников. Он сказал: «Вся разница – в шапке, которая на нем надета». (Если это был генерал, то вся разница состояла в эполетах. Все дело всегда было в костюме, в униформе, в положении.) «Но, – сказал он, – у этого человека те же самые проблемы, что и у любого другого: он обедает; ходит в ванную. Он просто человек». (Кстати, мой папа изготовлял униформы, поэтому он знал разницу между человеком в униформе и человеком без нее – для него это был один и тот же человек.) Я думаю, он был мной доволен. Хотя однажды, когда я вернулся домой из МТИ (я пробыл там несколько лет), он сказал мне: «Теперь, когда ты стал таким образованным в отношении всех этих вещей, я хочу задать тебе один вопрос, который у меня всегда был и на который я никак не могу найти ответ». Я спросил его, что это за вопрос. Он сказал: «Я понимаю, что при переходе атома из одного состояния в другое, он испускает световую частицу, которая называется фотоном». – Правильно, – сказал я. Он говорит: «Этот фотон находится в атоме заранее?» – Нет, заранее этого фотона там нет. – Что ж, – говорит он, – откуда же он тогда появляется? Каким образом он выходит? Я попытался объяснить ему это – что количество фотонов не постоянно; что они просто создаются при движении электрона, – но я не слишком хорошо сумел это объяснить. Я сказал: «Это подобно звуку, который я сейчас создаю: раньше во мне его не было». (Совсем другой случай произошел с моим сынишкой, который как-то раз, когда был совсем маленьким, заявил, что больше не может произнести какое-то слово – им оказалось слово «кошка», – потому что в его «словарном мешке» это слово закончилось. Не существует словарного мешка, который заставляет вас расходовать слова по мере того, как они из него появляются; в том же смысле нет и «фотонного мешка» в атоме.) В этом отношении он не был мной доволен. Я никогда не смог объяснить ему ничего из того, что он не понимал. Так что ему не повезло: он посылал меня во все эти университеты, чтобы узнать все это, но так и не узнал. Несмотря на то, что моя мама ничего не знала о науке, она тоже оказала на меня очень сильное влияние. Например, у нее было прекрасное чувство юмора, и от нее я узнал, что самые высокие формы понимания, которых мы можем достичь, – это смех и сострадание. «Какое ТЕБЕ дело до того, что думают другие?» Когда я был совсем юным парнишкой лет тринадцати, я каким-то образом затесался в группу ребят, которые были немного старше и опытнее меня. Они знали много разных девочек и гуляли с ними – они часто ходили на пляж. Однажды, когда мы были на пляже, большинство парней пошли вместе с девочками на какую-то пристань. Мне была несколько небезразлична одна девочка, и я подумал вслух: «Да, я думаю, что сводил бы Барбару в кино…» Больше мне ничего не нужно было говорить, парень, который сидел рядом со мной, пришел в восторг. Он помчался на пристань и нашел ее там. Он всю дорогу толкал ее обратно и орал: «Фейнман что-то хочет сказать тебе, Барбара!» Я очень сильно смутился из-за этого. Очень скоро уже все парни стояли вокруг меня и говорили: «Ну же, скажи это, Фейнман!» Так я пригласил ее в кино. Это было мое первое свидание. Я пошел домой и рассказал об этом маме. Она дала мне много разных советов, как делать это и как то. Например, если мы поедем на автобусе, то я должен выйти первым и подать Барбаре руку. Или если мы пойдем по улице, то мне нужно идти по внешней стороне тротуара. Она даже рассказала мне, что нужно говорить. Она передавала мне по наследству культурную традицию: женщины учат своих сыновей хорошо обращаться со следующим поколением женщин. После ужина я привожу себя в порядок и отправляюсь домой к Барбаре. Я очень нервничаю. Она, естественно, не готова (так всегда бывает), поэтому ее семья усаживает меня в гостиной, где они ужинают со своими друзьями – людей много. Они говорят что-то вроде: «Разве он не милашка!?» – и всякую ерунду в том же духе. Я чувствовал себя далеко не милашкой. Все это было просто ужасно! Я помню каждую деталь того свидания. Когда мы шли от ее дома к новому небольшому кинотеатру, мы разговаривали об игре на пианино. Я рассказал ей, что когда я был младше, меня в течение какого-то времени заставляли учиться игре на пианино, но через шесть месяцев обучения я все еще играл «Танец маргариток» («Dance of the Daisies») и уже не мог выносить этого. Видите ли, я очень переживал из-за того, что я – неженка, и торчать за пианино неделями, играя этот «Танец маргариток», было уже слишком, поэтому я бросил. Я настолько беспокоился о том, чтобы меня не сочли неженкой, что очень переживал даже тогда, когда мама посылала меня на рынок купить какую-нибудь закуску, которая называлась пирожки с перцем или лакомые тосты. Мы посмотрели фильм, и я проводил ее домой. Я сделал ей комплимент насчет ее хорошеньких перчаток, а потом пожелал доброй ночи у двери ее дома. Барбара мне говорит: «Спасибо за прекрасный вечер». – Да, пожалуйста! – ответил я, чувствуя себя на все сто. Когда я отправился на свидание в следующий раз – с другой девочкой, – я ей сказал: «Доброй ночи», – на что она мне ответила: «Спасибо за прекрасный вечер». Я уже не чувствовал себя на все сто. Когда я пожелал доброй ночи третьей девочке, с которой у меня было свидание, она уже открыла рот, но я ее перебил: «Спасибо за прекрасный вечер!» Она говорит: «Спасибо – э – о! – Да – э, я тоже прекрасно провела вечер, спасибо!» Однажды я был на вечеринке со своей пляжной компанией, и в кухне один из старших парней с помощью своей подруги учил нас целоваться: «Губы должны быть вот так, под прямым углом, чтобы носы не сталкивались», – и т.д. Тогда я иду в гостиную и нахожу там девочку. Я сижу с ней на диване, обнимая ее одной рукой и практикуя это новое искусство, когда внезапно все приходят в дикий восторг: «Арлин идет! Арлин идет!» Я понятия не имею, кто такая Арлин. Потом кто-то говорит: «Она здесь! Она здесь!» – все бросают свои дела и вскакивают, чтобы увидеть эту королеву. Арлин была очень хороша собой, и я понимал, почему все так восхищены – восхищение было заслуженным, – но я не верил в это столь антидемократическое поведение: бросать то, чем ты занимаешься, когда входит королева. Итак, пока все бегут посмотреть на Арлин, я по-прежнему сижу на диване со своей девочкой. (Позже, когда мы познакомились поближе, Арлин рассказала мне, что она помнит ту вечеринку со всеми этими милыми людьми – за исключением одного парня, который сидел в углу дивана и целовался с девчонкой. Чего она не знала, так это, что две минуты назад тем же самым занимались и все остальные!) Впервые я заговорил с Арлин на танцах. Она была очень популярна, так что все стремились вклиниться неподалеку и потанцевать с ней. Я помню, что мне тоже очень хотелось с ней потанцевать, и я все время пытался решить, когда же мне втиснуться. С этим у меня всегда были проблемы: во-первых, когда она с кем-то танцует на противоположной стороне зала, сделать это слишком сложно – поэтому дожидаешься, пока они не подойдут ближе. Потом, когда она около тебя, ты думаешь: «Нет, эта не та музыка, под которую я хорошо танцую». Поэтому ждешь другую музыку. Когда музыка меняется на что-то, что тебе подходит, ты только делаешь шаг вперед – по крайней мере, тебе кажется, что ты этот шаг делаешь, – когда какой-нибудь другой парень вклинивается прямо перед тобой. Так что теперь тебе приходится ждать несколько минут, потому что невежливо втискиваться сразу после кого-то другого. Когда несколько минут проходят, они уже опять танцуют на противоположной стороне зала, или музыка опять поменялась, или что-нибудь еще! После некоторого времени, потраченного впустую, я наконец издаю некое бормотание по поводу того, что хочу потанцевать с Арлин. Один из парней, который также болтается без дела, слышит это и громко заявляет остальным: «Эй, парни, послушайте-ка: Фейнман хочет потанцевать с Арлин!» Вскоре один из них уже танцует с ней, и они приближаются к нам. Все остальные выталкивают меня вперед, и я наконец-то «вклиниваюсь». Состояние, в котором я тогда находился, можно оценить по первым словам, которые я произнес и которые составили честный вопрос: «Ну и как тебе нравится быть такой популярной?» Мы потанцевали всего несколько минут, после чего втиснулся другой парень.
Вуаля: Мы с друзьями посещали уроки танцев, хотя никто из нас в этом не признался бы. В те времена Депрессии подруга моей мамы пыталась заработать на жизнь, обучая по вечерам танцам в танцевальной студии на втором этаже. У этого зала была задняя дверь, и она устроила так, чтобы молодые парни могли войти через нее незамеченными. Время от времени эта дама устраивала в своей студии светские танцы. У меня не хватило духа проверить свои наблюдения, но мне казалось, что девчонкам приходилось куда тяжелее, чем парням. В те дни девочки не могли попросить вклиниться и потанцевать с мальчиками; это было «неприлично». Поэтому не слишком хорошенькие девочки часами сидели в сторонке и скучали. Я подумал: «Парням проще: они могут вклиниться, когда ни пожелают». Но проще это не было. Ты «можешь», но у тебя не хватает мужества, резона или чего бы там ни было, что нужно, чтобы расслабиться и получать от танцев удовольствие. Вместо этого, ты просто в узел завязываешься, переживая, как бы вклиниться в толпу или пригласить девочку потанцевать с тобой. Например, когда видишь девочку, которая не танцует и с которой тебе хотелось бы потанцевать, то думаешь: «Класс! Теперь у меня, по крайней мере, есть шанс!» Но обычно все оказывалось не так-то просто: «Нет, спасибо, я устала. Думаю, что я отдохну, пока играет эта музыка». Итак, ты уходишь, потерпев своего рода поражение – но оно не окончательное, потому что, быть может, она действительно устала, – и тут ты поворачиваешься, и к ней подходит другой парень, и она идет с ним танцевать! Может быть, этот парень – ее друг, и она знала, что он вот-вот подойдет, или, возможно, ей не понравился твой вид, или что-нибудь еще. Все всегда было очень сложно, несмотря на то, что дело-то было пустяковое. Однажды я решил пригласить Арлин на одну из таких вечеринок. Это было наше первое свидание. Там были и мои лучшие друзья; их пригласила моя мама, чтобы увеличить число клиентов танцевальной студии своей подруги. Эти ребята были моими сверстниками, мы вместе учились в школе. Гарольд Гаст и Дэвид Лефф были склонны к литературе, а Роберт Стэплер – к науке. Мы проводили вместе много времени после школы, ходили гулять и беседовали о всевозможных вещах. Как бы то ни было, мои лучшие друзья пришли на эти танцы, и, как только они увидели меня с Арлин, они позвали меня в туалет и сказали: «Слушай, Фейнман, мы хотим, чтобы ты понял, что мы понимаем, что Арлин сегодня – твоя девушка, поэтому мы не будем вас беспокоить. Она для нас недосягаема», – и т.д. Но прошло совсем немного времени, и эти самые парни начали втискиваться и соперничать со мной! Тогда я усвоил смысл высказывания Шекспира: «Считаю я, что много говоришь ты». Нужно понимать, каким я был тогда. Я был очень робким, всегда чувствовал себя неуютно, потому что все остальные были сильнее меня, и постоянно боялся показаться неженкой. Все остальные играли в бейсбол; все остальные занимались каким-нибудь спортом. Если где-то играли с мячом, и мяч выкатывался на дорогу, я просто цепенел от ужаса, потому что мне, возможно, придется поднять его и бросить назад – но если я делал это, то мяч улетал примерно в радиане от нужного направления и не достигал и половины нужного расстояния! И тогда все смеялись. Это было ужасно, и я очень страдал из-за этого. Однажды меня пригласили на вечеринку в дом Арлин. Там были все, потому что Арлин была самой популярной девушкой в округе: она была номером один, самой милой девушкой и нравилась абсолютно всем. Ну так вот, я сижу в большом кресле, не зная, чем заняться, когда ко мне подходит Арлин и присаживается на ручку кресла, чтобы поболтать со мной. Вот так во мне зародилось чувство: «Бог мой! Мир прекрасен! Кто-то, кто мне нравится, обратил на меня внимание!» В те дни, в Фар-Рокуэй, в храме был молодежный центр для еврейских детей. Он представлял собой огромный клуб с множеством разнообразных занятий. Там была группа писателей, которые сочиняли истории и читали их друг другу; была театральная труппа, которая играла пьесы; была научная группа и группа ребят, которые занимались искусством. Я не интересовался ничем, кроме науки, но Арлин посещала группу, занимавшуюся искусством, поэтому я тоже к ней присоединился. Я изо всех сил старался справиться с искусством – учился делать гипсовые слепки с лица и т.д. (что впоследствии пригодилось мне в жизни) – только так я мог быть в одной группе с Арлин. Но у Арлин был друг, которого звали Жером и который тоже ходил в эту группу, так что шансов у меня не было. Мне оставалось лишь слоняться на заднем плане. Однажды, когда меня в центре не было, кто-то выдвинул мою кандидатуру на пост президента молодежного центра. Старшие начали нервничать, потому что к тому времени я был признанным атеистом. Меня воспитали в еврейской религиозной традиции – каждую пятницу моя семья ходила в храм, меня водили в то, что называют «воскресной школой», и в течение некоторого времени я даже изучал древнееврейский язык, – но в то же время мой отец рассказывал мне о мире. Когда я слушал рассказ раввина о каком-нибудь чуде, например, о кусте, листья которого дрожали, несмотря на то, что ветра не было, я пытался приспособить это чудо к реальному миру и объяснить его через явления природы. Некоторые чудеса понять было сложнее, чем другие. Чудо с листьями было простым. Идя в школу, я услышал слабый шум: несмотря на то, что ветра не было, листья на кусте немного покачивались, потому что они находились в таком положении, что создавали своего рода резонанс. Тогда я подумал: «Ага! Это хорошее объяснение видения Илией куста, листья которого дрожали без ветра!» Но были такие чудеса, которые я никак не мог объяснить. Например, была одна история, когда Моисей бросает свой посох, и тот превращается в змею. Я не мог представить, что видели свидетели сего, что заставило бы их думать, что его посох – змея. Если бы я вспомнил то время, когда был младше, то история с Санта-Клаусом дала бы мне ключ. Но в то время я не обладал достаточным знанием, чтобы подумать о том, что, быть может, стоит подвергнуть сомнению истинность историй, которые не соответствуют природе. Когда я узнал, что Санта-Клауса не существует, я не расстроился, а, скорее, почувствовал облегчение от того, что факт, что так много детей по всему миру получают подарки в одну и ту же ночь, имеет гораздо более простое объяснение! История становилась все более сложной – она не укладывалась в голове. Санта-Клаус представлял собой особый обычай, который мы праздновали в своей семье, причем относясь к этому не слишком серьезно. Но чудеса, о которых я слышал, были связаны с реальностью: был храм, куда люди ходили каждую неделю; была воскресная школа, где раввины рассказывали детям о чудесах; все это весьма впечатляло. Санта-Клаус не был связан с огромными заведениями, вроде храма, которые, как я знал, были реальны. Таким образом, все время, пока я ходил в воскресную школу, я всему верил и постоянно пытался сложить все в одно целое. Но конечно же, в конечном итоге, рано или поздно, должен был наступить кризис. Кризис наступил, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Раввин рассказывал нам историю об Испанской Инквизиции, когда евреи подвергались ужасным мучениям. Он рассказал нам о конкретной женщине, которую звали Руфь, что она сделала, какие аргументы были в ее пользу и какие против нее – всю историю, как если бы ее записал секретарь суда. Я был всего лишь невинным ребенком, который слушал всю эту ерунду и верил, что это настоящие мемуары, потому что раввин никогда не упоминал об обратном. В самом конце раввин описал, как Руфь умирала в тюрьме: «И, умирая, она думала», – ля, ля, ля. Это шокировало меня. Когда закончился урок, я подошел к нему и спросил: «Откуда они узнали, что она думала, когда умирала?» Он говорит: «Ну, дело в том, что мы придумали историю Руфи, чтобы более живо показать, как страдали евреи. На самом деле никакой Руфи не было». Для меня это было слишком. Я почувствовал себя ужасно обманутым: я хотел услышать истинную историю – а не выдуманную кем-то еще, – чтобы я мог решить для себя, что она значит. Но мне было очень сложно спорить со взрослыми. Все, что я смог сделать, это расплакаться. Я был так расстроен, что из глаз покатились слезы. Он спросил: «Но в чем дело?» Я попытался объяснить. «Я слушал все эти истории, и теперь из всего, что Вы рассказали мне, я не знаю, что правда, а что – ложь! Я не знаю, что делать со всем, что я узнал!» Я пытался объяснить, что теряю все в одно мгновение, потому что я больше не уверен в данных, если можно так сказать. Я ходил сюда и пытался понять все эти чудеса, а теперь – что ж, это открытие объясняло многие чудеса, прекрасно! Но я был жутко несчастен. Раввин сказал: «Если тебя это так травмирует, то зачем ты вообще ходишь в воскресную школу?» – Меня родители посылают. Я никогда не говорил об этом со своими родителями и не знаю, говорил ли с ними раввин, но мои родители больше никогда не отправляли меня туда. Все это произошло как раз перед тем, когда я должен был пройти обряд конфирмации как верующий. Как бы то ни было, этот кризис довольно быстро разрешил мои трудности в пользу теории о том, что все чудеса – это истории, которые выдумали, чтобы помочь людям представить какие-то вещи «более наглядно», даже если эти чудеса противоречат каким-то природным явлениям. Но я считал, что сама природа настолько интересна, что мне не хотелось, чтобы ее так искажали. Таким образом, я постепенно пришел к тому, что вообще перестал верить в религию. Так или иначе, еврейские священники организовали клуб со всеми его занятиями не только для того, чтобы отвлечь детей от улицы, но и чтобы заинтересовать нас образом жизни евреев. Так что если бы президентом этого клуба избрали типа вроде меня, то это поставило бы их в крайне неудобное положение. К нашему взаимному облегчению меня не выбрали, но в конечном итоге центр все равно развалился – дело шло к этому уже тогда, когда меня выдвигали на должность президента, и если бы выбрали меня, то именно меня и обвинили бы в его кончине. Однажды Арлин сказала мне, что больше не дружит с Жеромом. Она сказала, что их ничего не связывает. Это очень взволновало меня, стало началом надежды! Она пригласила меня к себе домой; она жила в доме 154 на Вестминстер-авеню в соседнем Седархерсте. Когда я пришел к ней в первый раз, было уже темно, а на крыльце не было освещения. Номеров домов не было видно. Не желая никого тревожить расспросами о том, тот ли это дом, я тихонечко подкрался и нащупал цифры на двери: 154. Арлин мучилась с домашним заданием по философии. «Мы изучаем Декарта, – сказала она. – Он начинает с утверждения “Cogito, ergo sum” – “Мыслю, следовательно, существую” – и заканчивает доказательством существования Бога». – Невозможно! – сказал я, даже не остановившись, чтобы подумать, что сомневаюсь в словах великого Декарта. (Этой реакции я научился у своего отца: не признавай абсолютно никаких авторитетов; забудь, кто это сказал и, вместо этого, посмотри, с чего он начинает, чем заканчивает, и спроси себя: «Разумно ли это?») Я спросил: «Каким образом второе вытекает из первого?» – Я не знаю, – сказала она. – Отлично, давай посмотрим вместе, – сказал я. – Каков аргумент? Итак, мы просматриваем все заново и видим, что утверждение Декарта «Cogito, ergo sum» должно означать, что есть одно, что не подлежит сомнению – нельзя сомневаться в себе. «Но почему он просто не скажет этого прямо? – посетовал я. – Так или иначе, он лишь хочет сказать, что знает всего один факт». Затем аргумент продолжается и утверждает что-то вроде: «Я могу представить лишь несовершенные мысли, но несовершенное можно понять лишь в связи с совершенным. Следовательно, где-то должно существовать совершенное». (Теперь он прокладывает дорогу к Богу.) – Вовсе нет! – говорю я. – В науке можно говорить об относительных степенях приближения, не имея совершенной теории. Я не знаю, что все это значит. По-моему, это полная чушь. Арлин меня поняла. Когда она увидела все это, она поняла, что неважно, какой впечатляющей и важной должна быть эта философская чушь, ее можно воспринимать легко – можно думать лишь над словами, не беря в голову тот факт, что их произнес Декарт. «Отлично, думаю, что можно встать на другую сторону, – сказала она. – Наш учитель все время нам говорит: “У каждого вопроса всегда есть две стороны, как и у каждого листа бумаги – тоже две стороны”». – Но и у последнего вопроса тоже есть две стороны, – сказал я. – Что ты имеешь в виду? Я читал о листе Мёбиуса в «Британской энциклопедии», в моей чудесной «Британской энциклопедии»! В те дни вещи, вроде листа Мёбиуса, не были хорошо известны каждому, но понять их было так же легко, как их сейчас понимают дети. Существование подобной поверхности было реальным: это не был какой-то непонятный политический вопрос; чтобы его понять, не нужно было знать историю. Читать обо всем этом было все равно, что уходить в другой, чудесный мир, о котором не знает никто, и где удовольствие получаешь не только от изучения самой сути вопроса, но и от того, что, благодаря этому, становишься уникальным. Я взял полоску бумаги и, согнув ее пополам, перекрутил, так что получилась петля. Арлин была в восторге. На следующий день, в классе, она ждет, что сделает учитель. Естественно, он берет лист бумаги и говорит: «У каждого вопроса – две стороны так же, как и у каждого листа бумаги тоже две стороны». Арлин поднимает свою полоску бумаги – которая закручена в петлю – и говорит: «Сэр, даже у этого вопроса две стороны: вот бумага, у которой только одна сторона!» Учитель и класс пришли в восторг, а Арлин получила такое удовольствие от того, что показала им лист Мёбиуса, что, по-моему, после этого она стала обращать на меня больше внимания. Но после Жерома у меня появился новый соперник – мой «добрый друг» Гарольд Гаст. Арлин постоянно меняла свои решения. Когда настало время выпуска, она пошла на выпускной бал с Гарольдом, но на церемонии выпуска сидела с моими родителями. Я был лучшим в науке, лучшим по математике, лучшим по физике и лучшим по химии, так что во время церемонии мне много раз приходилось подниматься на сцену, чтобы получить отличия. Гарольд был лучшим по английскому языку, лучшим по истории. Кроме того, он написал пьесу для школьного театра, что также впечатляло. Мои дела с английским обстояли просто ужасно. Я не переносил этого предмета. Мне казалось смешным переживать из-за того, правильно ты написал что-то или нет, потому что английское правописание – это не более чем человеческая условность, которая никак не связана с чем-то реальным, с чем-то, что относится к природе. Любое слово можно написать по-другому, от чего оно не станет хуже. Я терпеть не мог всю эту чепуху вокруг английского. Штат Нью-Йорк обязывал каждого выпускника сдавать ряд экзаменов, которые назывались государственными. Несколько месяцев назад, когда все мы сдавали государственный экзамен по английскому языку, Гарольд и еще один мой друг – литератор, Дэвид Лефф – издатель школьной газеты, – спросили меня, по каким книгам я собираюсь писать сочинение. Дэвид выбрал что-то из Синклера Льюиса, с глубоким социальным подтекстом; Гарольд же выбрал какого-то драматурга. Я сказал, что взял «Остров сокровищ», потому что эту книгу мы читали в первый год обучения английскому языку, и рассказал, что написал. Они рассмеялись. «Парень, ты что, хочешь провалить экзамен, если говоришь такие простые вещи о такой простой книге?!» Кроме того, нам предложили список тем для написания эссе. Я выбрал тему «Важность науки в авиации». Я подумал: «Какая тупая тема! Важность науки в авиации очевидна!» Я уже был готов написать простое эссе по этой тупой теме, когда вспомнил, что мои друзья-литераторы все время «треплются», строя свои предложения так, чтобы они звучали сложно и мудрено. Я тоже попробовал сделать это, ради интереса. Я подумал: «Если тот, кто составляет государственные экзамены, настолько глуп, чтобы дать тему вроде важности науки в авиации, то я ее возьму». Итак, я написал какую-то чушь вроде: «Авиационная наука играет наиважнейшую роль в анализе неламинарного, турбулентного и вихревого движений, которые создаются в атмосфере за самолетом…» – я знал, что неламинарное, турбулентное и вихревое движение – это одно и то же, но, когда упоминаешь о нем тремя разными способами, это лучше звучит! Это было единственной неординарной вещью, которую я сделал во время теста. На учителя, проверявшего мое эссе, мои неламинарные, турбулентные и вихревые движения, должно быть, произвели впечатление, потому что за экзамен я получил 91 – тогда как мои друзья-литераторы, выбравшие темы, с которыми преподавателям английского справиться было куда легче, получили по 88. В том году вышло новое правило: если ты получал на государственном экзамене оценку 90 или больше, то при выпуске ты автоматически получал отличие по этому предмету! Так что драматургу и издателю пришлось сидеть на своих местах, а этого безграмотного студента-физика еще раз вызвали на сцену, чтобы присвоить отличие по английскому языку! После церемонии выпуска Арлин стояла в холле с моими родителями и родителями Гарольда, когда к ним подошел руководитель департамента математики. Это был очень сильный мужчина – он также следил за дисциплиной в школе, – очень высокий, видный парень. Миссис Гаст говорит ему: «Здравствуйте, доктор Аугсберри. Я мама Гарольда Гаста. А это миссис Фейнман…» Он полностью игнорирует миссис Гаст и тут же поворачивается к моей маме. «Миссис Фейнман, я хочу убедить Вас, что молодой человек вроде Вашего сына – явление очень редкое. Государство должно поддержать человека с таким талантом. Вы должны быть уверены, что он поступит в колледж, в лучший колледж, который Вы сможете себе позволить!» Он так переживал из-за того, что, может быть, мои родители не собираются посылать меня в колледж, потому что в то время многие выпускники сразу же начинали работать, чтобы помочь семье. Так случилось с моим другом Робертом. У него тоже была лаборатория, и он рассказывал мне про линзы и оптику. (Однажды в его лаборатории произошел несчастный случай. Он открывал бутылочку с карболовой кислотой, резко ее дернул, и какая-то часть кислоты пролилась на его лицо. Он пошел к доктору, и ему на несколько недель наложили повязки. Самым смешным было то, что, когда повязки сняли, его кожа была гладкой, лучше, чем она была раньше, когда на ней было много мелких прыщиков. С тех пор я знаю, что существует способ приобретения красоты с помощью карболовой кислоты в более слабой форме.) Мама Роберта была бедна, и ему пришлось сразу после окончания школы идти работать, чтобы помогать ей, так что он не смог продолжить обучение науке. Так или иначе, моя мама заверила доктора Аугсберри: «Мы изо всех сил копим деньги и хотим отправить его в Колумбию или в МТИ». Арлин все это слышала, так что после этого разговора я немного опередил Гарольда. Арлин была замечательной девушкой. Она была редактором газеты, которая издавалась в средней школе им. Лоуренса округа Нассау; она прекрасно играла на пианино и обладала хорошими художественными способностями. Она сделала несколько украшений для нашего дома, например, попугая в темной комнате. С течением времени, когда наша семья познакомилась с ней поближе, она ходила в лес рисовать вместе с моим папой, который занялся рисованием в зрелые годы, как это делают многие. Мы с Арлин начали формировать личность друг друга. Она жила в семье, где все были очень вежливы, и была очень восприимчивой к чувствам других людей. Она и меня учила более тонко чувствовать все это. С другой стороны, в ее семье считалось, что во «лжи во спасение» нет ничего плохого. Я думаю, что человек должен обладать отношением типа «Какое тебе дело до того, что думают другие!» Я сказал: «Мы должны выслушивать мнения других людей и принимать их во внимание. Но если они неразумны и если мы считаем, что они ошибочны, то на этом все!» Арлин тут же ухватилась за эту мысль. Ее было легко убедить, что в наших отношениях мы должны быть абсолютно честны друг с другом и говорить все напрямую, с полной искренностью. Это работало просто прекрасно, и мы очень сильно полюбили друг друга; эта была такая любовь, которая не походила ни на одну другую, мне известную. После того лета я уехал в колледж в МТИ. (Я не смог поехать в Колумбию из-за еврейской квоты[3].) Я начал получать от друзей письма, где было написано что-то вроде: «Видел бы ты, как Арлин гуляет с Гарольдом», или: «Она делает это, она делает то, пока ты там один в Бостоне». Что ж, я тоже гулял с девушками в Бостоне, но они ничего для меня не значили, и я знал, что с Арлин происходит то же самое. Когда наступило лето, я остался в Бостоне, чтобы поработать. Моя работа состояла в измерении трения. Компания «Крайслер» разработала новый метод полирования для получения суперфинишного слоя, и мы должны были делать измерения, чтобы узнать, насколько новый слой лучше. (Оказалось, что новый «суперфинишный слой» ненамного отличается от предыдущего.) Так или иначе, Арлин придумала способ быть ко мне поближе. Она нашла летнюю работу в Скитюэйт, примерно в двадцати милях от Бостона, она собиралась нянчиться с детьми. Однако мой отец переживал, что я слишком увлекусь Арлин и заброшу учебу, поэтому отговорил ее от этого – или отговорил меня от этого (я уже не помню). В те дни все было совсем, совсем не так, как сейчас. В те дни ты должен был прежде сделать карьеру, а уж потом – жениться. В то лето я смог повидаться с Арлин всего несколько раз, но мы пообещали друг другу, что поженимся сразу после того, как я закончу учебу. К тому времени мы были знакомы уже шесть лет. Я немного невразумительно пытаюсь вам описать, какой сильной стала наша любовь, но мы были уверены, что просто рождены друг для друга. После окончания МТИ, я отправился в Принстон и приезжал домой на каникулы, чтобы повидать Арлин. Однажды, когда я приехал повидаться с ней, то увидел, что у нее на шее появилась шишка. Она была очень красивой девушкой, поэтому это ее несколько беспокоило, но шишка не болела, поэтому она сочла это несерьезным. Она пошла к своему дяде, который был врачом. Он сказал ей растирать шишку рыбьим жиром. Прошло некоторое время, и шишка начала меняться. Она становилась больше, – а может, и меньше, – и у Арлин началась лихорадка. Жар становился все сильнее, поэтому семейный врач решил отправить Арлин в больницу. Ей сказали, что у нее брюшной тиф. Тут же, как я поступаю и по сей день, я взял медицинские книги и прочитал про эту болезнь все, что смог найти. Когда я отправился в больницу, чтобы навестить Арлин, она лежала в карантинном отделении – мы должны были надевать специальные халаты, когда входили к ней в комнату и т.п. В палате был врач, поэтому я спросил, что показал тест Вайделла – это абсолютный тест на брюшной тиф, который состоит из проверки наличия бактерий в фекалиях. Он сказал: «Результаты теста отрицательные». – Что? Как это может быть!? – сказал я. – Зачем все эти халаты, когда вы не можете даже найти бактерии при проведении опыта? Может быть, у нее нет никакого брюшного тифа! В результате этого врач поговорил с родителями Арлин, которые сказали мне не вмешиваться. «Как никак, врач – он. А ты всего лишь ее жених». С тех пор я успел узнать, что такие люди не знают, что делают, и ужасно оскорбляются, когда ты что-то предлагаешь или критикуешь их поступки. Сейчас я это осознаю, но хотелось бы мне быть сильнее тогда, чтобы сказать ее родителям, что врач – идиот (и он действительно им был) и не знает, что делает. Но в той ситуации ответственность за Арлин несли ее родители. Так или иначе, через некоторое время Арлин явно стало лучше: опухоль спала и жар прошел. Но прошло несколько недель, и опухоль снова начала появляться. На этот раз она пошла к другому врачу. Этот доктор ощупывает ее подмышки, пах и т.д. и замечает, что там тоже есть опухоли. Он говорит, что у нее что-то не в порядке с лимфатическими железами, но еще не может точно определить болезнь. Он должен проконсультироваться с другими врачами. Как только я об этом узнал, я отправился в Принстонскую библиотеку, просмотрел все лимфатические болезни и нашел «Опухоль лимфатических желез. (1) Туберкулез лимфатических желез. Этот диагноз поставить очень легко…» – тогда я думаю, что у Арлин, видимо, что-то другое, потому что врачи не могут сразу поставить диагноз. Я начинаю читать о других болезнях: лимфоденема, лимфоденома, болезнь Ходжкина и все тому подобное; все они относятся к раковым болезням одного или другого крайнего типа. Единственная разница между лимфоденемой и лимфоденомой состояла, насколько я понял после очень внимательного прочтения, в том, что если пациент умирает, то это лимфоденома; если же пациент выживает – по крайней мере, в течение какого-то времени, – то это лимфоденема. Как бы то ни было, я прочел все лимфатические болезни и решил, что болезнь Арлин, скорее всего, неизлечима. Потом я почти посмеялся про себя, подумав: «Готов поспорить, что любой, кто читает медицинские книги, считает, что он смертельно болен». И все же, очень внимательно все прочитав, я не смог найти альтернативы. Это было серьезно. Потом я отправился на еженедельное чаепитие в Палмер-холл и обнаружил, что, как ни в чем не бывало, разговариваю с математиками, даже несмотря на то, что только что узнал, что Арлин, возможно, смертельно больна. Это было очень странно – словно у тебя два разума. Когда я пошел навестить Арлин, я рассказал ей шутку о людях, которые, ничего не зная о медицине, читают медицинские книги и находят у себя смертельную болезнь. Но, кроме того, я рассказал ей, что, по-моему, мы попали в сложную ситуацию и я смог выяснить только то, что, в лучшем случае, у нее – неизлечимая болезнь. Мы обсудили различные болезни, и я рассказал ей, на что похожа каждая из них. Одной из болезней, которые я описал Арлин, была болезнь Ходжкина. В следующий раз, когда к ней пришел врач, она спросила его: «У меня может быть болезнь Ходжкина?» Он ответил: «Да, такая возможность не исключена». Когда ее отправляли в окружную больницу, врач поставил следующий диагноз: «Болезнь Ходжкина –?» Тогда я понял, что врач об этой проблеме знает не больше меня. В окружной больнице Арлин проверили по всем тестам, провели всевозможные рентгеновские исследования, чтобы обнаружить эту самую «Болезнь Ходжкина –?». Врачи устраивали консилиумы, чтобы обсудить этот особый случай. Я помню, что однажды ждал ее в холле. Когда консилиум завершился, медсестра выкатила ее на кресле. И вдруг из этой же комнаты выскакивает какой-то маленький человечек и подбегает к нам. «Скажите, – говорит он, задыхаясь, – у вас бывает кровавая рвота? Вы когда-нибудь кашляли кровью?» Медсестра говорит: «Идите прочь! Идите прочь! Разве можно спрашивать об этом пациента?!» – и прогоняет его. Потом она поворачивается к нам и говорит: «Это врач из соседней больницы, который приходит на консилиумы и постоянно создает неприятности. Нельзя спрашивать пациента о таких вещах!» Я этого не понял. Врач проверял какую-то возможность, и, если бы я был умнее, то спросил бы его, о чем он думает. Наконец, после многочисленных обсуждений, врач из больницы говорит мне, что они считают, что это, скорее всего, болезнь Ходжкина. Он говорит: «Временами ей будет становиться лучше, а временами придется лежать в больнице. Болезнь будет отступать и возвращаться, а ее состояние – постепенно ухудшаться. Полностью обратить ход болезни невозможно. Через несколько лет она умрет». – Мне очень жаль это слышать, – говорю я, – я передам ей Ваши слова. – Нет, нет! – говорит врач, – Мы не хотим огорчать пациента. Мы ей скажем, что у нее воспаление гланд. – Нет, нет! – протестую я. – Мы уже обсудили возможность болезни Ходжкина. Я думаю, что она сможет с этим жить. – Ее родители не хотят, чтобы она знала. Поговори лучше сначала с ними. Дома все начали меня обрабатывать: мои родители, две моих тетки, наш семейный врач; они все давили на меня, говоря, что я – очень глупый юнец, который не понимает, какую боль он собирается причинить этой замечательной девушке, сказав, что она смертельно больна. «Как ты можешь так ужасно поступать?» – в ужасе вопрошали они. – Потому что мы заключили договор, что мы всегда должны все честно говорить друг другу и на все смотреть прямо. Нет смысла выкручиваться. Она спросит меня, какая у нее болезнь, а я н
Друг:
Вуаля: А... ладно, читайте на здоровье - мне не жалко, товарищ Шницель ШУБА (с плеча Мандельштама) Хорошо мне в моей стариковской шубе, словно дом свой на себе носишь. Спросят — холодно ли сегодня на дворе, и не знаешь, что ответить, может быть, и холодно, а я-то почем знаю? Есть такие шубы, в них ходили попы и торговые старики, люди спокойные, несуетливые, себе на уме — чужого не возьмет, своего не уступит, шуба, что ряса, воротник стеной стоит, сукно тонкое, не лицованное, без возрасту, шуба чистая, просторная, и носить бы ее, даром что с чужого плеча, да не могу привыкнуть, пахнет чем-то нехорошим, сундуком да ладаном, духовным завещанием. Купил я ее в Ростове, на улице, никогда не думал, что шубу куплю. Ходили мы все, петербуржцы, народ подвижный и ветреный, европейского кроя, в легоньких зимних, ватой подбитых, от Манделя, с детским воротничком, хорошо, если каракуль, полугрейках, ни то ни се. Да соблазнил меня Ростов шубным торгом, город дорогой, ни к чему не приступишься, а шубы дешевле пареной репы. Шубный товар в Ростове выносят на улицу перекупщики шубейники. Продают не спеша, с норовом, с характером. Миллионов не называют. Большим числом брезгуют. Спросят восемь, отдают за три. У них своя сторона, солнечная, на самой широкой улице. Там они расхаживают с утра до двух часов пополудни, с шубами внакидку на плечах, поверх тулупчика или никчемного пальтишки. На себя напялят самое невзрачное, негреющее, чтобы товар лицом показать, чтобы мех выпушкой играл соблазнительней. Покупать шубу, так в Ростове. Старый шубный митрополичий русский город. Здесь гуляют поповские гладкие шубы без карманов: зачем попу карман, только знай запахивайся, деньги не убегут. Не дает мне покоя моя шуба, тянет меня в дорогу, в Москву да в Киев, — жалко зиму пропустить, пропадет обновка. Хочется мне на Крещатик, на Арбат, на Пречистенку. Хочется и в Харьков, на Сумскую, и в Петербург на Большой проспект, на какую-нибудь Подрезову улицу. Все города русские смешались в моей памяти и слиплись в один большой небывалый город, с вечно санным путем, где Крещатик выходит на Арбат и Сумская на Большой проспект. Я люблю этот небывалый город больше, чем настоящие города порознь, люблю его, словно в нем родился, никогда из него не выезжал. Отчего же неспокойно мне в моей шубе? Или страшно мне в случайной вещи, — соскочила судьба с чужого плеча на мое плечо и сидит на нем, ничего не говорит, пока что устроилась. Вспоминаю я, сколько раз я замерзал в разных городах за последние четыре года: и замерзание в Петербурге, возвращение с обледенелым пайком в руках в комнатку Дома Искусств, жгучие железные перила черной лестницы, без перчаток, никак до них не доберешься, чудом поднимешься на свой этаж, грохнешь паек на столик в кухонку, к старушонке, понемногу оттаять, прийти в чувство. Жили мы в убогой роскоши Дома Искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству, и ничего мы не делали. Впрочем, молодые не унывали, особенно Виктор Борисович Шкловский, задорнейший и талантливейший литературный критик нового Петербурга, пришедший на смену Чуковскому, настоящий литературный броневик, весь буйное пламя, острое филологическое остроумие и литературного темперамента на десятерых. Он, как настоящий захватчик, утвердился революционным порядком в елисеевской спальне, с камином, двуспальной постелью, киотом и окнами на Невский. На него было любо смотреть, и елисеевская бывшая челядь его уважала и боялась. Вот он возвращается с огромным мешком картона на спине из экспедиции по дрова. Комнаты нам не дотапливали, зато тут же в доме находились девственные залежи топлива: брошенный банк, около сорока пустых комнат, где по колено навалено толстых банковских картонов. Ходи кому не лень, но мы не решались, а Шкловский, бывало, пойдет в этот лес и вернется с несметной добычей. Затрещит затопленный 185 канцелярским валежником камин, а хозяин разбросает по глянцевитым ломберным елисеевским столам и на кровати, и на стульях, и чуть ли не на полу листочки с выписками из Розанова и начнет клеить свою удивительную теорию о том, что Розанов писал роман и основал новую литературную форму. Приехала к нам и Мариетта Шагинян, прямо из Ростова, со своей монашеской глухотой, не от мира сего, вернее не от нашего петербургского мира. Ее засмеяли, когда она, единственная из всего населения Дома Искусств, вышла на чистку снега, скромную трудовую повинность, возложенную на нас советской властью и встреченную, конечно, снобическим саботажем. Вспоминаю я моего соседа по Камчатке бывших меблированных комнат, куда сплавили нас за неимением места в хоромах Дома Искусств, — поэта Владислава Ходасевича, автора «Счастливого домика», чей негромкий, старческий, серебряный голос за двадцатилетие его поэтического труда подарил нам всего несколько стихотворений, пленительных, как цоканье соловья, неожиданных и звонких, как девический смех в морозную ночь. Это была суровая и прекрасная зима 20 — 21 года. Последняя страдная зима Советской России, и я жалею о ней, вспоминаю о ней с нежностью. Я любил этот Невский, пустой и черный, как бочка, оживляемый только глазастыми автомобилями и редкими, редкими прохожими, взятыми на учет ночной пустыней. Тогда у Петербурга оставалась одна голова, одни нервы. Тяжело мне в моей шубе, как тяжела сейчас всей Советской России случайная сытость, случайное тепло, нехорошее добро с чужого плеча. Я спешу пройти в ней поскорее мимо окна гастрономического магазина, спешу рассказать знакомым, что заплатил за нее недорого, но больше всего мне совестно за мою шубу перед старушонкой, что ютится на кухне нашей квартиры, которая нарочно ездила прошлой осенью в Москву за вещами после покойного сына, на обратном пути добрые люди посоветовали ей сдать вещи в багаж и у нее выкрали из багажа весь ее жалкий скарб, все, буквально все заработанное за всю жизнь.
"Сердца трёх": ...пока Леонсия хандрила. Генри и рослым сыновьям Энрико все не давала покоя мысль о сокровище Долины Затерянных Душ, к которому Торрес в это время динамитом прокладывал себе путь. Им было известно лишь одно, а именно: что экспедиция Торреса отправила Аугустино и Висенте в Сан-Антонио еще за двумя мулами с грузом динамита. Поговорив с Энрико и получив его разрешение. Генри посвятил в свои планы Леонсию. — Милая сестричка, — начал он, — мы хотим съездить в горы и посмотреть, что поделывает там этот мерзавец Торрес со своей шайкой. Благодаря тебе нам теперь известна их цель. Они хотят взорвать динамитом часть горы и проникнуть в долину. Мы знаем, где Та, Что Грезит спрятала свои камни, когда загорелся ее дом, а Торрес не знает. Вот мы и решили, когда они осушат пещеры майя, проникнуть вслед за ними в долину и попытаться овладеть сундуком с драгоценностями. Я думаю, что у нас будет для этого не меньше, а, пожалуй, побольше шансов, чем у них. Говорю я все это к тому, что мы очень хотели бы взять тебя с собой. Мне кажется, что если нам удастся добыть сокровище, ты не станешь возражать против того, чтобы повторить наше путешествие по подземной реке. Но Леонсия устало покачала головой. — Нет, — сказала она в ответ на его уговоры. — Мне не хочется не только видеть Долину Затерянных Душ, но и слышать о ней. Ведь там я уступила Френсиса этой женщине. — Получилась ошибка, дорогая сестричка. Но кто тогда мог это знать? Я не знал, ты не знала, и Френсис ведь тоже не знал. Он поступил честно и благородно, как подобает мужчине. Он и не подозревал, что мы с тобой брат и сестра, считал, что мы с тобой помолвлены, — а ведь так оно и было тогда, — не стал отбивать тебя у меня и, чтобы не поддаться соблазну и спасти всем нам жизнь, женился на королеве. — Я все вспоминаю ту песню, которую вы с Френсисом пели в те дни: «Мы — спина к спине — у мачты…» — грустно и вне всякой связи с предыдущим пробормотала Леонсия. На глазах у нее появились слезы и закапали с ресниц. Она повернулась, сошла с веранды, пересекла лужайку и бесцельно начала спускаться с холма. Уже, наверное, в двадцатый раз, с тех пор как Френсис уехал, бродила девушка по этой дороге, где все напоминало ей о нем. Вот здесь она впервые увидела его, когда он подъезжал к берегу в шлюпке с «Анджелики»; сюда, вот в эти кусты, она увлекла его, чтобы спасти от разгневанных братьев и отца, а потом, угрожая ему револьвером, заставила поцеловать себя, вернуться в шлюпку и уехать. Это был его первый приезд сюда. Затем Леонсия стала перебирать в памяти мельчайшие подробности, связанные с его вторым посещением, — с той минуты, когда, выйдя из-за скалы после купания в лагуне, она увидела его: прислонившись к скале, он писал ей свою первую записку. События того памятного дня встали перед ней: она в испуге бросилась в джунгли, вот ее укусила за ногу лабарри (которую она приняла тогда за ядовитую змею), вот, убегая, она столкнулась с Френсисом и, потеряв сознание, упала на песок. Леонсия раскрыла зонтик и села: ей вспомнилось, как она пришла в себя и увидела, что Френсис собирается высасывать яд из ранки, которую он успел уже надрезать. Теперь она понимала, что именно боль от этого надреза и привела ее тогда в чувство. Леонсия вся ушла в милые ее сердцу воспоминания: как она ударила Френсиса по щеке, когда его губы приблизились к ее колену, как она вспыхнула и закрыла лицо руками, как потом смеялась, почувствовав, что у нее затекла нога от его чрезмерных стараний потуже затянуть повязку; вспомнила, как страшно рассердилась на него, когда он упрекнул ее за то, что она считает его убийцей своего дяди Альфаро, и как, наконец, отвергла его предложение развязать жгут. Все это было словно вчера — и вместе с тем словно с тех пор прошло уже полвека. А сколько за это время выпало на ее долю необычайных приключений, волнующих событий, лирических сцен! Леонсия так глубоко погрузилась в эти приятные воспоминания, что даже не заметила показавшийся на дороге наемный экипаж: из Сан-Антонио. Не заметила она и того, что какая-то дама, похожая на картинку нью-йоркского журнала мод, вышла из экипажа и пешком направилась к ней. Это была не кто иная, как королева, жена Френсиса. Она шла тоже под зонтиком, прикрываясь от тропического солнца. Остановившись за спиною Леонсии, королева, конечно, и не подозревала, что девушка в эту минуту отрешается от всего самого ей дорогого. Она видела только, что Леонсия держит в руке крошечную фотографию, которую вынула из-за корсажа, и пристально смотрит на нее. Заглянув через ее плечо, королева узнала на фотографии лицо Френсиса, и слепая ревность вспыхнула в ней с новой силой. Она выхватила спрятанный на груди кинжал и занесла было руку, но как ни быстро было это движение, Леонсия почувствовала его и, наклонив немного зонтик вперед, оглянулась, чтобы узнать, кто стоит за ее спиной. Глубоко измученная, утратив способность удивляться, Леонсия поздоровалась с женой Френсиса Моргана так, точно они расстались всего час назад. Даже кинжал не возбудил в ней ни страха, ни любопытства. Быть может, если бы она проявила одно из этих чувств, соперница и пронзила бы ее стальным клинком. Так или иначе, королева лишь воскликнула: — Ты низкая женщина! Низкая, низкая! На что Леонсия только пожала плечами и сказала: — Советую вам лучше держать зонтик так, чтоб он защищал вас от солнца. Королева вышла из-за спины Леонсии и встала прямо перед нею, глядя на свою соперницу сверху вниз. Гнев и ревность душили ее, и она не могла вымолвить ни слова. — Но почему же я гадкая? — первой заговорила Леонсия после долгого молчания. — Потому что ты воровка! — вскипела королева. — Потому что ты крадешь мужчин, когда у тебя есть свой муж. Потому что ты не верна своему мужу, — по крайней мере в душе: для большего у тебя пока не было возможности. — У меня нет мужа, — спокойно возразила Леонсия. — Ну, есть жених… Вы ведь, по-моему, должны были пожениться на следующий день после нашего отъезда. — У меня нет и жениха, — продолжала Леонсия с тем же спокойствием. Все тело королевы так напряглось, а лицо приняло такое выражение, что Леонсия невольно сравнила ее с тигрицей. — А Генри Морган? — вскричала королева. — Он мой брат. — Это слово, Леонсия Солано, может значить очень многое. Я теперь узнала это. В Нью-Йорке есть люди, которые поклоняются каким-то непонятным божествам и называют всех людей в мире «братьями», а всех женщин — «сестрами». — Отец Генри был моим отцом, — терпеливо пояснила ей Леонсия. — Его мать была моей матерью. Мы родные брат и сестра. — А Френсис? — спросила королева, с внезапно пробудившимся интересом. — Ему ты тоже сестра? Леонсия покачала головой. — Значит, ты любишь Френсиса? — воскликнула королева в порыве горького разочарования. — Но ведь он принадлежит вам, — сказала Леонсия. — Нет, ты отняла его у меня. Леонсия медленно и грустно покачала головой и так же грустно посмотрела вдаль — туда, где простиралась курящаяся под солнцем лагуна Чирикви. После долгого молчания она устало промолвила: — Если хотите, верьте этому. Верьте всему, чему вам угодно. — Я сразу разгадала тебя, — воскликнула королева. — Ты обладаешь странной властью над мужчинами. Я — женщина, и тоже красива: здесь, в большом мире, и на меня заглядываются мужчины, — я заметила это. Я знаю, что могу быть желанной. Даже во взорах жалких мужчин моей Долины Затерянных Душ, которые вечно смотрят в землю, я читала любовь. Один из них осмелился высказать мне это — и умер ради меня, или, вернее, из-за меня: он был брошен в водоворот. Но ты своими чарами настолько подчинила себе Френсиса, что даже в моих объятиях он думает о тебе. Я знаю это. Я знаю, что и тогда он думает о тебе! Эти последние слова были криком пораженного страстью, наболевшего сердца. И в следующую минуту, нимало не удивив этим Леонсию, которая в своей беспросветной апатии ничему уже не была способна удивляться, королева выронила кинжал, опустилась на песок и, закрыв лицо руками, истерически разрыдалась. Вяло и чисто машинально Леонсия обняла ее за плечи и стала утешать. Прошло немало времени, пока королева успокоилась. — Я ушла от Френсиса в ту же минуту, как только узнала, что он любит тебя, — сказала она решительным тоном. — Я пронзила кинжалом твой портрет, который стоит у него в спальне, и приехала сюда, чтобы пронзить вот так же тебя самое. Но я была не права. Ведь это не твоя вина и не вина Френсиса. Одна я виновата, что не сумела завоевать его любовь. Не ты, а я должна умереть. Но сначала мне надо вернуться к себе в долину и взять свои камни. Френсис сейчас в большой тревоге, потому что бог, храм которого называется Уолл-стритом, разгневался на него. Он хочет отнять у Френсиса его богатство, и Френсису нужно другое богатство, чтобы спасти свое. У меня оно есть. Нельзя терять времени. Можешь ли ты помочь мне — ты и твои родные? Ведь это ради Френсиса! (Джек Лондон)
Пастернак: "Все быстротечное - Символ, сравненье. Цель бесконечная Здесь - в достиженье. Здесь - заповеданность Истины всей. Вечная женственность Тянет нас к ней"
Евгений Шварц: простите, что повторяюсь, но хочу запомнить, что суть ЧЕЛОВЕЧНОСТИ - в совести, она - основной инстинкт человека и придаёт мужественность - мужчине, и женственность - женщине; Просвещение (заповеди о добре и зле) направляет образование Человека, согласно природному назначению вот замечательный фильм :) Сценарий Евгения Шварца "Дон Кихот" Экранизирован в 1957 году; реж. Г.Козинцев. спасибо
Евгений Шварц: Пушкинскому дому Имя Пушкинского Дома В Академии наук! Звук понятный и знакомый, Не пустой для сердца звук! Это - звоны ледохода На торжественной реке, Перекличка парохода С пароходом вдалеке, Это - древний Сфинкс, глядящий Вслед медлительной волне, Всадник бронзовый, летящий На недвижном скакуне. Наши страстные печали Над таинственной Невой, Как мы черный день встречали Белой ночью огневой. Что за пламенные дали Открывала нам река! Но не эти дни мы звали, А грядущие века. Пропуская дней гнетущих Кратковременный обман, Прозревали дней грядущих Сине-розовый туман. Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе! Не твоих ли звуков сладость Вдохновляла в те года? Не твоя ли, Пушкин, радость Окрыляла нас тогда? Вот зачем такой знакомый И родной для сердца звук Имя Пушкинского Дома В Академии наук. Вот зачем, в часы заката Уходя в ночную тьму, С белой площади Сената Тихо кланяюсь ему. 1921
Евгений Шварц: Евгений Шварц пишет: Тихо кланяюсь ему. это было стихотворение Александра Блока
Евгений Шварц: о Фаусте в переводе Б.Пастернака с Гёте (очень громоздко написано), я уловила ответ на ...недоразумение. Мефистофель не сумел отобрать Душу Фауста. Он загляделся на прелесть и непорочность Ангелов (детей), и в это мгновение добро победило зло. Душа многострадального Фауста вернулась к Добру и Свету. ................. Борис Пастернак Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Aвва Oтче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти. 1946 ............ Должно быть, поэт пытался Жить и Быть, поделиться своими знаниями с теми, кто к ним стремится, но не стать жертвой произвола. мудрый компромисс, спасибо... к читателю Рабиндрат Тагор ШЕКСПИР Когда твоя звезда зажглась над океаном, Для Англии в тот день ты сыном стал желанным; Сокровищем своим она тебя сочла, Дотронувшись рукой до твоего чела. Недолго средь ветвей она тебя качала; Недолго на тебе лежали покрывала Тумана в гуще трав, сверкающих росой, В садах, где, веселясь, плясал девичий рой. Твой гимн уже звучал, но мирно рощи спали. Потом едва-едва пошевелились дали: В объятиях держал тебя твой небосвод, А ты уже сиял с полуденных высот И озарил весь мир собой, подобно чуду. Прошли века с тех пор. Сегодня — как повсюду — С индийских берегов, где пальм ряды растут, Меж трепетных ветвей тебе хвалу поют. Перевод А.Ахматовой "Вам и не снилось" http://www.youtube.com/watch?v=4bqgJgLyr8Y&feature=related (__справка___ актёр Nikita Mikhailovsky( 06.04.1964 года - 21.04.1991 года _
Евгений Шварц: ой Евгений Шварц пишет: Рабиндрат Тагор Рабиндранат Тагор ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК На закате, с палкой под мышкой, с ношей на голове, Шагает домой крестьянин вдоль берега, по траве. Если спустя столетья, чудом, каким ни есть, Вернувшись из царства смерти, он явится снова здесь, В облике том же самом, с тем же самым мешком, Растерянный, в изумленье осматриваясь кругом,— Какие толпы народа сбегутся к нему тотчас, Как все окружат пришельца, с него не спуская глаз, Как жадно каждое слово будут они ловить О жизни его, о счастье, горестях и любви, О доме и о соседях, о поле и о волах, О думах его крестьянских, житейских его делах. И повесть о нем, который не знаменит ничем, Тогда покажется людям поэмою из поэм.
Вуаля: поэт пытается Жить и Быть, поделиться своими знаниями с теми, кто к ним стремится, но не стать жертвой произвола... сложно распутать узлы на "связующей нити" - так, чтобы не захлестнулась она пуповиной на шее новорожденного, а просто стала бы путеводной нитью - на добрую память: прочь из лабиринта страшных снов - к Свету, к Добру и взаимопониманию... Хорошо обойтись без жертв, даже ... если ... ну..... не мужчина (у каждого свои недостатки) http://www.youtube.com/watch?v=317vX7nzwFY Ты не только творение бога, не земли порожденье ты,— Созидает тебя мужчина из душевной своей красоты. Для тебя поэты, о женщина, дорогой соткали наряд, Золотые нити метафор на одежде твоей горят. Живописцы твой облик женский обессмертили на холсте В небывалом еще величье, в удивительной чистоте. Сколько всяческих благовоний, красок в дар тебе принесли, Сколько жемчуга из пучины, сколько золота из земли. Сколько нежных цветов оборвано для тебя в весенние дни, Сколько истреблено букашек, чтоб окрасить твои ступни. В этих сари и покрывалах, свой застенчивый пряча взгляд, Сразу ты недоступней стала и таинственнее стократ. По-иному в огне желаний засияли твои черты. Существо ты — наполовину, полувоображение ты.
Человек: Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, - солнца ладонь на голове моей. Благочестивейший из монашествующих - ночи облачение на плечах моих. Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую. Звенящей болью любовь замоля, душой иное шествие чающий, слышу твое, земля: "Ныне отпущаеши"! В ковчеге ночи, новый Ной, я жду - в разливе риз сейчас придут, придут за мной и узел рассекут земной секирами зари. Идет! Пришла. Раскуталась. Лучи везде! Скребут они. Запели петли утло, и тихо входят будни с их шелухою сутолок. Солнце снова. Зовет огневых воевод. Барабанит заря, и туда, за земную грязь вы! Солнце! Что ж своего глашатая так и забудешь разве? Рождество Маяковского Пусть, науськанные современниками, пишут глупые историки: "Скушной и неинтересной жизнью жил замечательный поэт". Знаю, не призовут мое имя грешники. задыхающиеся в аду. Под аплодисменты попов мой занавес не опустится на Голгофе. Так вот и буду В Летнем саду пить мой утренний кофе. В небе моего Вифлеема никаких не горело знаков, никто не мешал могилами спать кудроголовым волхвам. Был абсолютно как все - до тошноты одинаков - день моего сошествия к вам. и никто не догадался намекнуть недалекой неделикатной звезде: "Звезда - мол - лень сиять напрасно вам! Если не человечьего рождения день, то черта ль, звезда, тогда еще праздновать?!" Судите: говорящую рыбешку выудим нитями невода и поем, поем золотую воспеваем рыбачью удаль. Как же себя мне не петь, если весь я - сплошная невидаль, если каждое движение мое - огромное, необъяснимое чудо. Две стороны обойдите. В каждой дивитесь пятилучию. Называется "Руки". Пара прекрасных рук! Заметьте: лучшую шею выбрать могу и обовьюсь вокруг. Черепа шкатулку вскройте - сверкнет драгоценнейший ум. Есть ли, чего б не мог я! Хотите, новое выдумать могу животное? Будет ходить двухвостое или треногое. Кто целовал меня - скажет, есть ли слаще слюны моей сока. Покоится в нем у меня прекрасный красный язык. "О-го-го" могу - зальется высоко. высоко. "О-ГО-ГО" могу - и - охоты поэта сокол - голос мягко сойдет на низы. Всего не сочтешь! Наконец, чтоб в лето зимы, могу в вино превращать чтоб мог - у меня под шерстью жилета бьется необычайнейший комок. Ударит вправо - направо свадьбы. Налево грохнет - дрожат миражи. Кого еще мне любить устлать бы? Кто ляжет пьяный, ночами ряжен? Прачечная. Прачки. Много и мокро. Радоваться, что ли, на мыльные пузыри? Смотрите, исчезает стоногий окорок! Кто это? Дочери неба и зари? Булочная. Булочник. Булки выпек. Что булочник? Мукой измусоленный ноль. У вдруг у булок загибаются грифы скрипок. Он играет. Все в него влюблено. Сапожная. Сапожник. Прохвост и нищий. Надо на сапоги какие-то головки. Взглянул - и в арфы распускаются голенища. Он в короне. Он принц. Веселый и ловкий. Это я сердце флагом поднял. Небывалое чудо двадцатого века! И отхлынули паломники от гроба господня. Опустела правоверными древняя Мекка. Жизнь Маяковского Ревом встревожено логово банкиров, вельмож и дожей. Вышли латы, золото тенькая. "Если сердце всё, то на что, на что же вас нагреб, дорогие деньги, я? Как смеют петь, кто право дал? Кто дням велел юлиться? Заприте небо в провода! Скрутите землю в улицы! Хвалился: "Руки?!" На ружье ж! Ласкался днями летними? Так будешь - весь! - колюч, как ёж. Язык оплюйте сплетнями!" Загнанный в земной загон, влеку дневное иго я. А на мозгах верхом "Закон", на сердце цепь - "Религия". Полжизни прошло, теперь не вырвешься. Тысячеглаз надсмотрщик, фонари, фонари, фонари… Я в плену. Нет мне выкупа! Оковала земля окаянная. Я бы всех в любви моей выкупал, да в дома обнесен океан её! Кричу… и чу! Ключи звучат! Тюремщика гримаса. Бросает с острия луча клочок гнилого мяса. Под хохотливое "Ага!" бреду по бреду жара. Гремит, приковано к ногам, ядро земного шара. Замкнуло золото ключом глаза. Кому слепого весть? Навек теперь я заключен в бессмысленную повесть! Долой высоких вымыслов бремя! Бунт муз обреченного данника. Верящие в павлинов - выдумка Брэма! - верящие в розы - измышление досужих ботаников! - мое безупречное описание земли передайте из рода в род. Рвясь из меридианов, атласа арок, пенится, звенит золотоворот, франков, долларов, рублей, крон, иен, марок. Тонут гении, курицы, лошади, скрипки. Тонут слоны. Мелочи тонут. В горлах, в ноздрях. в ушах звон его липкий. "Спасите!" Места нет недоступного стону. А посредине, обведенный невозмутимой каймой, целый остров расцветоченного ковра. Здесь живет Повелитель Всего - соперник мой, мой неодолимый враг. Нежнейшие горошинки на тонких чулках его. Штанов франтовских восхитительны полосы. Галстук выпестренный ахово, с шеищи по глобусу пуза расползся. Гибнут кругом. Но, как в небе бурав, в честь твоего - сиятельный - сана: Бр-р-а-во! Эвива! Банзай! Ура! Гох! Гип-гип! Вив! Осанна! Пророков могущество в громах винят. Глупые! Он это читает Локка! Нравится. От смеха на брюхе звенят, молнятся целые цепи брелоков. Онемелые стоим перед делом эллина. Думаем: "Кто бы, где бы, когда бы?" А это им покойному Фидию велено: "Хочу, чтоб из мрамора пышные бабы". Четыре часа - прекрасный повод: "Рабы, хочу отобедать заново!" И бог - его проворный повар - из глин сочиняет мясо фазаново. Вытянется, самку в любви олелеяв. "Хочешь бесценнейшую из звездного скопа?" И вот для него легион Галилеев елозит по звездам в глаза телескопов. Встрясывают революции царств тельца, менят погонщиков человечий табун, но тебя, некоронованного сердец владельца, ни один не трогает бунт! Страсти Маяковского Слышите? Слышите лошажье ржанье? Слышите? Слышите вопли автомобильи? Это идут. идут горожане выкупаться в Его обилии. Разлив людей. Затерся в люд, растроенный и хлюпкий. Хватаюсь за уздцы. Ловлю за фалды и за юбки. Что это? Ты? Туда же ведома? В святошестве изолгалась! Как красный фонарь у публичного дома, кровав налившийся глаз. Зачем тебе? Остановись! Я знаю радость слаже! Надменно лес ресниц навис. Остановись! Ушла уже… Там, возносясь над головами, Он. Череп блестит, хоть надень его на ноги, безволосый, весь рассиялся в лоске. Только у пальца безымянного на последней фаланге три из-под бриллианта - выщетинились волосики. Вижу - подошла. Склонилась руке. Губы волосикам. шепчут над ними они, "Флейточкой" называют один, "ОБлачком" - другой, третий - сияньем неведомым какого-то только что мною творимого имени. Вознесение Маяковского Я сам поэт. Детей учите: "Солнце встает над ковылями". С любовного ложа из-за Его волосиков любимой голова. Глазами взвила ввысь стрелу. Улыбку убери твою! А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою. В бессвязный бред о демоне растет моя тоска. Идет за мной. к воде манит. ведет на крыши скат. Снега кругом. Снегов налет. Завьются и замрут. И падает - опять! - на лед замерзший изумруд. Дрожит душа. Меж льдов она. и ей из льдов не выйти! вот так и буду, заколдованный, набережной Невы идти. Шагну - и снова в месте том. Рванусь - и снова зря. Воздвигся перед носом дом. Разверзлась за оконным льдом пузатая заря. Туда! Мяукал кот. Коптел, горя, ночник. Звонюсь в звонок. Аптекаря! Аптекаря! Повис на палки ног. Выросли, спутались мысли, оленьи рога. Плачем марая пол, распластался в моленье о моем потерянном рае. Аптекарь! Аптекарь! Где до конца сердце тоску изноет? У неба ль бескрайнего в нивах, в бреде ль Сахар, у пустынь в помешанном зное есть приют для ревнивых? За стенками склянок столько тайн. Ты знаешь высшие справедливости. Аптекарь. дай душу без боли в просторы вывести. Протягивает. Череп. "Яд". Скрестилась кость на кость. Кому даешь? Бессмертен я, твой небывалый гость. Глаза слепые, голос нем, и разум запер дверь за ним, так что ж - еще! - нашел во мне, - чтоб ядом быть растерзанным? Мутная догадка по глупому пробрела. В окнах зеваки. Дыбятся волоса. И вдруг я плавно оплываю прилавок. Потолок отверзается сам. Визги. Шум. "Над домом висит!" Над домом вишу. Церковь в закате. Крест огарком. Мимо! Леса верхи. Вороньём окаркан. Мимо! Студенты! Вздор все, что знаем и учим! Физика, химия и астрономия - чушь. Вот захотел и по тучам лечу ж. Всюду теперь! Можно везде мне. взбурься, баллад поэтовых тина. Пойте теперь о новом - пойте Демоне в американском пиджаке и блеске желтых ботинок. Маяковский в небе Стоп! Скидываю на тучу вещей и тела усталого кладь. Благоприятны места, в которых доселе не был. Оглядываюсь. Эта вот зализанная гладь - это и есть хваленое небо? Посмотрим, посмотрим! Искрило, сверкало, блестело, и шорох шел - облако или бестелые тихо скользили. "Если красавица в любви клянется…" Здесь. на небесной тверди, слышать музыку Верди? В облаке скважина. Заглядываю - ангелы поют. Важно живут ангелы. Важно. Один отделился и так любезно дремотную немоту расторг: "Ну, как вам Владимир Владимирович, нравится бездна?" И я отвечаю так же любезно: "Прелестная бездна. Бездна - восторг!" Раздражало вначале: нет тебе ни угла одного, ни чаю. ни к чаю газет. Постепенно вживался небесам в уклад. Выхожу с другими глазеть, а не пришло ли новых. "А, и вы!" Радостно обнял. "Здравствуйте, Владимир Владимирович!" "Здравствуйте, Абрам Васильевич! Ну, как кончались? Ничего? Удобно ль?" Хорошие шуточки, а? Понравилось. Стал стоять при въезде. И если знакомые являлись, умирав. сопровождал их. показывая в рампе созвездий величественную бутафорию миров. Центральная станция всех явлений, путаница штепселей, рычагов и ручек. Вот сюда - и миры застынут в лени - вот сюда - и завертятся шибче и круче. "Крутните. - просят, - да так, чтоб вымер мир. Что им? Кровью поля поливать?" Смеюсь горячности. "Шут с ними! Пусть поливают, плевать!" Главный склад всевозможных лучей. Место выгоревшие звезды кидать. Ветхий чертеж - неизвестно чей - первый неудавшийся проект кита. Серьезно. Занято. Кто тучи чинит, кто жар надбавляет солнцу в печи. Всё в страшном порядке, в покое, в чине. Никто не толкается. Впрочем, и нечем. Сперва ругались. "Шатается без дела!" Я для сердца, а где у бестелых сердца?! Предложил им: "Хотите по облаку телом развалюсь и буду всех созерцать". "Нет,- говорят, - это нам не подходит!" "Ну, не подходит - как знаете! Мое дело предложить". Кузни времен вздыхают меха - и новый год готов. Отсюда низвергается, громыхая, страшный оползень годов. Я счет не веду неделям. Мы, хранимые в рамах времен, мы любовь на дни не делим, не меняем любимых имен. Стих. Лучам луны на мели слег, волнение снами моря. Будто на пляже южном. только еще онемелей, и по мне, насквозь излаская, катятся вечности моря. Возвращение Маяковского 1, 2, 4, 8, 16, тысячи, миллионы. Вставай, довольно! На солнце очи! Доколе будешь распластан, нем? Бурчу спросонок: "Чего грохочут? Кто смеет сердцем шуметь во мне?" Утро, вечер ли? Ровен белесый свет небес. Сколько их, веков, успело уйти, вдребезги дней разбилось о даль… Думаю, глядя на млечные пути, - не моя седая развеялась борода ль? Звезды падают. Стал глаза вести. Ишь туда, на землю, быстрая! Проснулись в сердце забытые зависти, а мозг досужий фантазию выстроил. - Теперь на земле. должно быть, ново. Пахучие весны развесили в селах. Город каждый, должно быть, иллюминован. Поет семья краснощеких и веселых. Тоска возникла. Резче и резче. Царственно туча встает, дальнее вспыхнет облако, все мне мерещится близость какого-то земного облика. Напрягся, ищу меж другими точками землю. Вот она! Въелся. Моря различаю, горы в орлином клекоте… Рядом отец. Такой же. Только на ухо больше туг, да поистерся немного на локте форменный лесничего сюртук. Раздражает. Тоже уставился наземь. Какая старому мысль ясна? Тихо говорит: "На Кавказе, вероятно, весна". Бестелое стадо, ну и тоску ж оно гонит! Взбубнилась злоба апаша. Папаша. мне скушно! Мне скушно, папаша! Глупых поэтов небом маните, вырядились звезд ордена! Солнце! Чего расплескалось мантией? Думаешь - кардинал? Довольно лучи обсасывать в спячке. За мной! Все равно без ножек - чего вам пачкать?! И галош не понадобится в грязи земной. Звезды! Довольно мученический плести венок земле! Озакатили красным. Кто там крылами к земле блестит? Заря? Стой! По дороге как раз нам. То перекинусь радугой, то хвост завью кометою. Чего пошел играть дугой? Какую жуть в кайме таю? Показываю мирам номера невероятной скорости. Дух бездомный давно полон дум о давних днях. Земных полушарий горсти вижу - лежат города в них. Отдельные голоса различает ухо. Взмахах в ста. "Здравствуй, старуха!" Поскользнулся в асфальте. Встал. То-то удивятся не ихней силище путешественника неб. Голоса: "Смотрите, должно быть, красильщик с крыши. Еще удачно! Тяжелый хлеб". И снова толпа в поводу у дела, громоголосый катился день ее. О, есть ли глотка, чтоб громче вгудела - города громче - в его гудение. Кто схватит улиц рвущийся вымах! Кто может распутать тоннелей подкопы! Кто их остановит, по воздуху в дымах аэропланами буравящих копоть! По скату экватора из Чикаг сквозь Тамбовы катятся рубли. Вытянув выи, гонятся все, телами утрамбовывая горы, моря, мостовые. Их тот же лысый невидимый водит, главный танцмейстер земного канкана. То в виде идеи, то чёрта вроде, то богом сияет. за облако канув. Тише, философы! Я знаю - не спорьте - зачем источник жизни дарен им. Затем, чтоб рвать затем, чтоб портить дни листкам календарным. Их жалеть? А меня им жаль? Сожрали бульвары, сады, предместья! Антиквар! Покажите! Покупаю кинжал. И сладко чувствовать, что вот пред местью я. Маяковский векам Куда я, зачем я? Улицей сотой мечусь человечьим разжуженным ульем. Глаза пролетают оконные соты. и тяжко, и чуждо, и мерзко в июле им. Витрины и окна тушит город. Устал и сник. И только туч выпотрашивает туши кровавый закат-мясник. Слоняюсь. Мост феерический. Влез. И в страшном волненье взираю с него я. Стоял, вспоминаю. Был этот блеск. И это тогда называлось Невою. Здесь город был. Бессмысленный город, выпутанный в дымы трубного леса. В этом самом городе скоро ночи начнутся, остекленелые, белесые. Июлю капут. Обезночел загретый. Избредился в шепот чего-то сквозного. То видится крест лазаретной кареты, то слышится выстрел. Умолкнет - и снова. Я знаю, такому, как я, накалиться недолго, конечно, но все-таки дико, когда не фонарные тыщи. а лица. Где было подобие этого тика? И вижу, над домом по риску откоса лучами идешь, собираешь их в копны. Тянусь, но туманом ушла из-под носа. И снова стою онемелый и вкопанный. Гуляк полуночных толпа раскололась, почти что чувствую запах кожи, почти что дыханье, почти что голос, я думаю - призрак, он взял, да и ожил. Рванулась, вышла из воздуха уз она. Ей мало - одна! - раскинулась в шествие. Ожившее сердце шарахнулось грузно. Я снова земными мученьями узнан. Да здравствует - снова! - мое сумасшествие! Фонари вот так же врезаны были в середину улицы. Дома похожи. Вот так же, из ниши, готовы кобыльей вылеп. - Прохожий! Это улица Жуковского? Смотрит, как смотрит дитя на скелет, глаза вот такие, старается мимо. "Она - Маяковского тысячи лет: он здесь застрелился у двери любимой". Кто, я застрелился? Такое загнут! Блестящую радость, сердце, вычекань! Окну лечу. Небес привычка. Высоко. Глубже ввысь зашел за этажем этаж. Завесилась. Смотрю за шелк - все то же, спальня та ж. Сквозь тысячи лет прошла - и юна. Лежишь, волоса луною высиня. Минута… и то, что было - луна, Его оказалась голая лысина. Нашел! Теперь пускай поспят. Рука, кинжала жало стиснь! Крадусь, приглядываюсь - и опять! Люблю и вспять иду в любви и жалости. Доброе утро! Зажглось электричество. Глаз два выката. "Кто вы?" - "Я Николаев - инженер. Это моя квартира. А вы кто? Чего пристаете к моей жене?" Чужая комната. Утро дрогло. Трясясь уголками губ, чужая женщина, раздетая догола. Бегу. Растерзанной тенью, большой, косматый, несусь по стене, луной облитый. Жильцы выбегают, запахивая халаты. Гремлю о плиты. Швейцара ударами в угол загнал. "Из сорок второго куда ее дели?" - "Легенда есть: к нему из окна. Вот так и валялись тело на теле". Куда теперь? Куда глаза глядят. Поля? Пускай поля! Траля-ля, дзин-дза, траля-ля, дзин-дза, тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля! Петлей на шею луч накинь! Сплетусь в палящем лете я! Гремят на мне наручники, любви тысячелетия… Погибнет все. Сойдет на нет. И тот, кто жизнью движет. последний луч над тьмой планет из солнц последних выжжет. И только боль моя острей - стою, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви. Последнее Ширь, бездомного снова лоном твоим прими! Небо какое теперь? Звезде какой? Тысячью церквей подо мной затянул и тянет мир: "Со святыми упокой!" 1916-1917
полная версия страницы